— Мама, ты такая красивая в этом платье цвета лаванды. Ты готова отдать меня?
— Мне кажется, что Шон О'Тул забрал твое сердечко, когда тебе было шестнадцать.
— Да, это так.
Фитцжеральды набились в домовую церковь до отказа. Эмерелд шла по центральному проходу под руку с матерью. Она чувствовала себя ирландкой до мозга костей в своем кремовом льняном платье, украшенном старинными ирландскими кружевами. Ее лицо осветилось любовью, когда она взглянула на своих малышей на руках у нянек. Потом Эмерелд посмотрела на Шона, ожидающего ее у алтаря.
Он снова стал тем любящим веселье молодым человеком, каким был в дни их знакомства, но очарование юности ушло навсегда. Высокие скулы, темные стальные глаза и скульптурно вылепленные черты лица придавали ему классический кельтский облик. Когда Эмерелд встала рядом с ним у алтаря, он ослепил ее нахальной улыбкой самоуверенного самца. «Мой ирландский принц. Как же я люблю его».
Аромат свечного воска смешивался с благовониями и благоуханием роз в волосах невесты. Отец Фитц с блаженным, как у архангела, лицом произносил слова обряда, нещадно мешая латинский язык с гэльским.
Кейт Кеннеди взглянула на высокую фигуру Пэдди Берка, возвышающуюся рядом с ней:
— Я частенько думаю о постоянных отношениях. А вы не задумывались об этом, Пэдди?
— Я бы взял Кейт, а вот нас-то кто возьмет? — спросил он, подмигнув. Потом стал серьезным. — Вы полагаете, что можете подумать обо мне?
Она окинула его бойким взглядом с головы до ног, потом тряхнула головой:
— Я могла бы, если бы за мной как следует поухаживали.
В этот день не только Кейт пребывала в озорном настроении. Когда отец Фитц спросил Эмерелд, согласна ли она любить, уважать и почитать Шона, ее голосок нежно и ясно ответил:
— Да. — А потом, понизив голос так, что ее мог услышать только жених, невеста добавила: — При случае.
Шон наградил ее суровым взглядом, но его глаза выдали страсть и восхищение ею. Ее чувство юмора ничуть не уступало его собственному. Чего же еще желать мужчине? Его любящие пальцы надели Эмерелд обручальное кольцо, а потом он поцеловал ее самым целомудренным поцелуем в своей жизни.
— Объявляю вас мужем и женой, и да пребудет с вами благодать Божия, — пылко добавил отец Фитц, а потом приступил к таинству крещения.
Новобрачные вышли из церкви на сияющий солнечный свет и пошли в Грейстоунс, где на улице накрыли длинные столы для пиршества.
— Дети улыбались, ты видел это, Шон?
Он посмотрел на нее, и его длинные пальцы скользнули по ее щеке.
— Они не улыбались, а вовсю хохотали над своим отцом, совершенно потерявшим голову из-за их матери!
В течение всего дня, пока гости чествовали молодоженов, на небе не появилось ни облачка. Они ели, пили, пели, танцевали, смеялись, кричали и спорили весь день напролет, наслаждаясь жизнью, как это умеют только ирландцы.
Когда послеполуденные тени стали длиннее, предвещая наступление вечера, Шон попытался незаметно увести свою невесту, но весельчаки не отпускали его, пока О'Тул не согласился сплясать свою знаменитую джигу на бочке эля.
Эмерелд попросила, чтобы рядом поставили два бочонка. Потом она подняла юбки и шаг в шаг с мужем исполнила джигу. Аплодисменты обрушились, как гром. О'Тул спрыгнул на землю, протянул руки, и Эмерелд упала в его объятия, задыхаясь и смеясь. Овация сменилась одобрительными криками, когда молодой муж перекинул ее через плечо и пустился бежать. Он не остановился до тех пор, пока они не оказались в большой спальне Грейстоунса. Дверь накрепко закрыли от незваных гостей.
Шон снял Эмерелд с плеча и позволил ее телу соскользнуть вдоль его туловища.
— Как твоя нога? — с нежной заботой спросил он.
— Моя нога в полном порядке, — пробормотала Эмерелд, поднимая лицо для поцелуя.
Его губы прижались к ее губам.
— Мне решать, так ли это, — прошептал он, поднимая вверх ее юбку и запустив нетерпеливую руку под кремовые складки.
— Ух, какая невыносимая боль!
Его пальцы слегка щипнули ее ягодицу.
— Маленькая задира, это не та нога.
— Задира? Я? Ни за что на свете! — поклялась Эмерелд.
Вторая рука Шона тоже скользнула ей под платье.
— Ты напрасно заводила меня два последних месяца.
Она поцеловала его:
— И наслаждалась каждым восхитительным моментом.
— Давай снимем с тебя это свадебное платье. Я никогда еще не видел голой графини.
— А как насчет леди Ньюкасл?
— Она герцогиня и никогда не забывает надеть корсет, — пошутил он.
— Ты настоящий дьявол, Шон О'Тул!
И тут он поцеловал ее, медленно, властно, сильно, не оставляя никаких сомнений, что она единственная желанная для него женщина, отныне и вовеки веков.
— Мы должны кое-что вспомнить, — шептал он, помогая ей снять платье.
Эмерелд гордилась своим телом. Ее груди налились, живот снова стал плоским, а кожа отливала перламутром в свете ламп. Ей хотелось показать ему свою красоту во всем великолепии. Она отошла от него и медленно прошлась по спальне. Его стальные глаза ни на секунду не отрывались от нее.
Эмерелд ощутила, как напряглось ее тело. Ее и так уже разгоряченная кровь превратилась в огнедышащую лаву. Она вернулась к мужу, скидывающему последнюю одежду, не в силах больше ни секунды противостоять его манящей наготе.
Шон поднял ее на руки, зарываясь лицом в мягкую прелесть надушенной кожи. Пока он нес ее к постели, Эмерелд думала, что никогда бы не смогла уйти из-под власти этого мужчины. Сгорая от желания, ее тело плавилось в его руках. Молодая женщина предвкушала, как их тела вот-вот сольются, сплетутся в любовных объятиях, как он войдет в нее.
Шон уложил ее на белоснежную пену простыней, расправил пушистые темные волосы, коснулся губами каждой клеточки шелковистой кожи.
— Мое сердце навсегда принадлежит тебе, красавица, — поклялся он. И его желание, так долго подавляемое, яростно заявило о себе. Он любил ее долго и неистово, как только мужчина может любить женщину.
Наслаждение переполняло Эмерелд, лежавшую рядом с Шоном. Он прошептал:
— Ты видела слова, выгравированные внутри твоего кольца?
Она сняла его с пальца и поднесла к лампе, чтобы прочитать два слова: «Верь мне».
— Я люблю тебя, Шон О'Тул, — шепнула Эмерелд.
— Любовь — это путешествие от первой вспышки физического влечения к слиянию душ.
Копчики ее пальцев скользили по лицу Шона, по горлу, груди, потом сплелись с его пальцами, символизируя единение их рук и сердец.
