Я решил не умирать под Чжун-сином.
Чилаун выслушал мой план и не задал вопросов: сельдузы – хорошие рабы. Он отобрал в путь четырех нукеров и десять лошадей. В ночь перед выездом Чилаун принес в мою юрту большую кошму: в ней было завернуто тело старого кузнеца-тайчиута, который выкашлял свое горло темными комками крови предыдущим днем. Он начал кашлять, когда поел бараньего жира, которым его угостил Чилаун.
Мы одели кузнеца в мою одежду и положили на ложе из ковров. Он не был похож на меня, но мы были одного роста. И одного возраста. Его лицо опухло и потемнело от яда, и трудно было узнать, кем он был при жизни – мною ли, собой ли. Я и сам не знал, кем был при жизни.
Чилаун распустил в лагере слух, что Великий Хан умер, заразившись чумой от цзиньской наложницы, взятой под Линчжоу. Это должно было отпугнуть желающих попрощаться со мной подойти близко. Мое тело отдали рабам – приготовить для похорон. Потом их казнили, чтобы не разнесли заразу.
Да и не до меня было: Великий Хан умер – время делить империю.
Мы ушли из лагеря днем – у всех на виду. В суматохе осады, где более двадцати тысяч человек уже три месяца жили под стенами тангутской столицы, никто не заметил исчезновения четырех нукеров и старика-кузнеца. Чилаун догнал нас через неделю у Булганского хребта: он с другими вождями ездил хоронить меня в родовом урочище у горы Бурхан-Халдунна слиянии Керлена и Бручи. Мы пили айран в моей походной юранге, и Чилаун рассказывал, как меня хоронили. И как делили созданную мною империю между моими сыновьями согласно моему завещанию.
Я не оставлял никакого завещания. Кто его написал?
Я пил хмельной кефир и дивился, отчего мне не интересно слушать про свою смерть. Июнь – лучший месяц в горах – кружил теплым воздухом и звал забыть прошлое и начать все сначала. Местные мелкие птицы спешили допеть, пока не опустилась прозрачная летняя ночь, и я слушал рассказ сельдузского нукера о своих похоронах, и жалел, что не уехал раньше. Радовался, что все-таки уехал.
Ночь
Остановка в пути
Утром
Постараюсь дойти
Жизнь
Почти прошла
Чья
Она
Была?
Тетрадь “Attache Сиам”, купленная в переходе у станции метро “Новогиреево” за 199 рублей, почти закончилась: осталось несколько листов. Буду писать о главном.
Нас вывел к переправе через Байкал проводник-кайсот, взявший за знание пути киданьский боевой топор с зазубринами. Он предложил моим нукерам своих маленьких сыновей для ночных забав, сетуя, что дочка умерла прошлой весной от черной лихорадки. Он хотел за мальчиков совсем немного.
Югдинцы, жившие в дельте, вязали тяжелые плоты, на которых ходили через Байкал. Они перевезли нас через тихую летнюю воду, мы расплатились соболиными шкурками и пустились в путь на север вдоль порожистой реки Улькан к длинной, забывающей, куда течет, Каренге. Эти места были пусты – кедровая тайга с негустым подлесьем, и нукеры каждый день охотились на непуганого местного зверя – маленьких косуль с ласковыми глазами и лесную кабаргу с круглыми мохнатыми ушками. Мы двигались вдоль воды, следуя поворотам Каренги, пока не вышли к тяжелой темно-синей Лене у тунгусского становья Оччунгуй. Летнее солнце наполнило дневной свет густым теплом, и было славно сидеть у костра среди бедных юрт наших хозяев, глядя на медленно текущую реку, слушая тунгусскую речь и крики детей. Чилаун хотел вырезать людей в становье, чтобы о нас не осталось памяти, но я велел их не трогать: мы были никто – чужеземцы с юга, пришедшие с миром и небогатыми дарами. Потом о нас сложат песни-алгысы, и черноглазые юные матери с плоскими лицами будут петь о нукерах в железных панцирях, что пришли ниоткуда по пути в никуда, наполнив их животы своим потомством.
Ранней осенью мы пересекли усыпанное опавшим листом и сосновой иглой Приленское плато, плутая среди обрывов, песчаных треугольных холмов, покрытых известняками выбросов, и вышли к свинцовой воде реки Вилюй. Река текла на восток, и мы, отдохнув и настреляв жирных уток, отправились вслед за ней.
Я повторял путь своего прадеда атамана Канина, только в обратном направлении: из Монголии – в Якутию.
Я был дома.
Мы успели до того, как лед сковал воду, иначе пришлось бы зимовать в тайге. У нас оставалось шесть лошадей: две утонули при переправе через Лену, когда плыли за легкими тунгусскими лодками, перевозившими нас через широкую холодную реку, одна сломала ногу, оступившись с узкого обрыва, и еще одна – каурая кобыла – пропала однажды утром в лесу. Стояла, уже оседланная, ожидая дневного перехода, вдруг встрепенулась и пустилась прочь – в тайгу. Словно кто-то позвал. И, как эта лошадь, я шел на зов – к последнему морю.
Мы вышли к озеру уже затемно, но я узнал высокий берег, на который через почти семьсот лет мой прадед шаман Яков приведет английскую сестру милосердия Кэйт Марсден из лондонского пригорода Тоттенхэм. Мы дошли до Хорошего Места у Воды.
Я оставил нукеров вырубать жидкий лесок и ставить юранги, а сам пошел обойти родные места. Тайга была гуще, да больше лесной дичи летало меж тяжелых сосновых веток. Я нашел плоский выступ, где стояли полуразрушенные бараки и где я играл с Эрханом, придуманным другом детства. Или он был настоящий и придумал меня? Кто разберет.
Протока вытекала из озера, как и через много лет, когда мы с Л. приходили к большому камню, с которого можно было видеть Вилюй. Протока была шире, чем прежде, словно потом ее пологие берега сдвинули, чтобы Л. было удобно бегать ко мне на свиданья. Я дошел до конца заполненной водой ложбины и чуть не заплакал: бурулган, старый друг, крутился, вертелся, плевался пеной, как и раньше – в будущем. Я сел на наш черный камень и долго глядел на вихрящуюся внизу воронку, в которой дробилось отраженье неба, пока протока не унесла меня в тот, далекий день, который еще не случился. В мое прошлое-будущее, когда я прыгнул в эту воду с лодки-долбленки, в которой остался Партизан Коля.
Берег, скользкий от ила, был совсем рядом, и я проплыл почти все расстояние до него под водой. Я выбрался на землю – немой от ожога холодом – и обернулся: Л. стояла на высоком правом берегу напротив и смотрела на меня. Затем она повернулась и побежала вдоль берега к бурулгану. Я побежал за ней – по своему берегу.
Лодку крутило в черной дыре, захлебывающейся от злости мутной пеной. Нос лодки уже зачерпывал воду, словно старался рассмотреть что-то на дне. Партизан Коля сидел недвижно, положив ладони на колени. Он прикрыл глаза и негромко мычал.
– Коля! – крикнул я. – Коля, прыгай в воду! Плыви к берегу – здесь мелко!
Я знал – бесполезно: Партизан Коля не мог меня понять.
Было холодно: одежда налипла ледяной коркой, стала схватываться морозом, будто снежный наст. Словно внутрь меня налили холодную воду.
