Человек с «дипломатом» был Диноэл Терра-Эттин, отец Эрлена, тот, чье имя долгое время считалось символом Контакта, а также символом Контакта второго и третьего порядка, и шестого максвелловского уровня, и много еще чего. Для целого поколения ветеранов ИК он был центром бесконечных сплетен, скандалов («Слыхали, что отчебучил?») и непрерывного женского сюсюканья («Ах, наш милый Динчик!»). Портреты его в ту пору обошли обложки всех журналов.
Те времена давно прошли. Мало он теперь похож на те свои портреты. На них он если и не был писаным красавцем, то уж юным и неодолимо привлекательным несомненно, с шальной искрой в глазах, способной воспламенять сердца женщин любого возраста и воспитания. Волосы с рыжим огнем, дерзость и загадка во взоре, белозубая улыбка, избытка мужественности, правда, не ощущается, зато очарования хоть отбавляй.
Теперь… Теперь — старый кабан, потрепанный годами и собачьими клыками. От шевелюры остался седой ежик, сплошные морщины захватили даже веки, шея, как у ящера, под глазами мешки в узоре. Старик, да еще здорово пьющий старик. Какая уж там искра.
Что же, все верно. Однако солнце, опалившее Диноэла до подлинной краснокожести, не сожгло его в далекой стороне, а годы одиночества не притупили разума. Шаг Дина еще тверд, а взгляд по-прежнему голубых глаз ясен, сосредоточен и спокоен до невозмутимости. Вообще, посмотрев на его лицо, можно лишь подивиться и позавидовать интуиции Рамиреса, столь своевременно отбывшего искать счастья подальше от стен легендарной Консьержери.
Тропинка опускалась все ниже и ниже и вывела Диноэла на берег одной из речушек, протекавших по территории Института, — пожалуй, самой крупной из всех, с неожиданным славянским именем Невежна. Было уже совсем светло, солнце сровнялось с верхушками деревьев, белое, красное, желтое пало на воду и соединилось с ее ледяной зеленью, тени протянулись с берега на берег. Само зеркало казалось неподвижным, над ним лениво изгибались прозрачные туманные вуали. За неровным прирусловым валом залегла темнота, нависал черный ивняк с проросшей между ним малиной, их опрокинутое изображение графически четко смотрело из воды, а выше, на фоне леса, белел ломаный рисунок скелетов стеблей и высоких зонтиков цикуты.
Напротив, на правом берегу, где остановился Диноэл, погруженные в траву, а отчасти и в воду, лежали лодки. Все в них, что было открыто небу: скамейки, края бортов, горбы уключин, — все белой стоячей шубой покрывал снег, а там, куда он не смог добраться, блестело влагой потемневшее дерево; трава, обнимавшая бока лодок, стала колюче-заиндевелой, и там и сям были видны замерзшие зелено-желтые стрелы с черным осенним рисунком.
Выше по течению лодки были аккуратно вытащены на берег и уложены одна в другую, образуя фигуру наподобие чешуи, череда их белевших ребер и съеденных тенью уступов под ними напоминала выброшенные течением раковины. Рядом с ними через речку вел мостик на ушедших почти вровень с водой сваях, широкие доски его поблескивали от тончайшей наледи.
За мостом вновь начиналась белизна и осенний убор деревьев, поднимающихся по склону; к рассыпанным по снегу кроваво-красным кленовым листьям уже успела прилипнуть желтая березовая мелочь. В сумраке подступившего леса можно было разглядеть глубокие провалы под корнями деревьев на оползнях, а левее, перед мостиком, где река делала поворот, на крохотном островке щетинились копья начисто облетевшего за ночь орешника.
Дальше, на холмах, вновь играли в мозаику белые пятна прогалин и разноцветной листвы, на самом же гребне серела давно покинутая развалюха, и к ее разъехавшимся бревнам жалась тонкая красная рябинка. Было тихо, ни дуновения ветерка, и лишь какая-то пичуга негромко, с перерывами затягивала свою песню, каждый раз обрывая на самой высокой ноте, и, чуть подумав, начинала сначала. Справа к Диноэлу подобралась угловатая трехпалая тень, он обернулся.
Сосна. Одна, вышедшая из компании сестер у обрыва, с редкой, сбитой на сторону шапкой хвойной кроны; единственная, самая длинная мертвая корявая ветка с шелухой коры у основания оставалась голой и угрюмо упиралась в небо, словно посылая кому-то безмолвное проклятие. Прямо под сосной начинался размытый глинистый откос, и один из корней выходил из земли, выступая над рекой, и коленом уходил обратно, свешивая бахрому мелких корешков.
Ну что же, Скиф, подумал Диноэл, вот я и вернулся.
