Мы не торопимся, наслаждаясь каждой пуговицей, каждой складкой кожи, каждой смятой деталью одежды, отпихнутой в сторону, даже деликатным откровением: мягкой кожей сгибов моих рук, которые находит его язык, впадинками под ребрами друг друга, где мускулы уходят внутрь, его еле слышным стоном, когда я пощипываю темную плоть у основания его большого пальца, моим судорожным вздохом, когда он касается моей груди. Потом он обхватывает груди ладонями, их вес и жар наполняют его руки, и взгляд его затуманивается.
На что бы это было похоже тогда? Если бы я получила его — желание моего сердца, когда впервые в него влюбилась? Или это было бы таким, какой бывает молодая любовь: неуклюжим, приводящим в смущение, нетерпеливым, неловким? Это тайна — что могло бы быть, почти вызов. Уступили бы мы требованию наших тел даже тогда, схватив друг друга, как это делают другие молодые люди? Это зрелость достаточно мудра, чтобы смаковать каждое движение языка, каждый поцелуй, каждую дрожь.
Хочу ли я этого теперь так сильно, потому что слишком долго ждала? Так остро, что мое тело кричит: схвати его немедленно и тащи в себя до тех пор, пока мы оба не взорвемся — раз не смогла схватить его тогда?
Это… это конец, а не начало? А если конец, важно ли это? Я одна в мире, я сама по себе. Разве не могу я получить удовольствие там, где его нахожу, даже в конце?
— Профессор Уна Приор, — мягко произносит Марк, растягивая слога, смакуя их, смакуя и меня тоже.
Дыхание со свистом вырывается меж его зубов, и это заставляет меня отчаянно его хотеть: единственное существо, которое я хочу, единственное, что важно.
— Вы всегда были великолепны, Уна Приор…
И для него это тоже конец? Наслаждается ли он мной или самим собой? Ведь он наконец овладел — до конца овладел — тем, в чем моя семья отказывала ему так долго. Не потому ли он хочет меня?
Не потому ли он меня хочет?
При мысли об этом меня охватывает дрожь. Жар в животе утихает.
Я прикрываюсь, и холодею, и делаю над собой усилие, чтобы не откатиться в сторону.
Марк видит это, или чувствует, или и то и другое. Его руки оставляют меня, он отодвигается.
— Ты в порядке? Замерзла?
— Немножко.
— Вот, — говорит он, — давай залезем под одеяла.
Но когда я откатываюсь в сторону и он набрасывает на нас пуховое одеяло, я не поворачиваюсь, чтобы очутиться в его руках, я не могу заставить себя это сделать. Это было бы все равно что позволить ему овладеть моей душой.
Я чувствую, как он колеблется, его нерешительность — словно дрожь между моими лопатками. Потом он ложится за мной и обхватывает меня руками.
— Все в порядке. Мы не должны этого делать, если ты не хочешь.
— Я… — пытаюсь я заговорить, но что я могу сказать?
— Дело в Адаме?
Я киваю, потому что не могу лгать вслух, и, кроме того, если я заговорю, то заплачу. А потом усталость снова наваливается на меня, и, что еще хуже, мили дороги, езда за рулем и разговоры, глаза Гарета, который смотрит на конец своей рабочей жизни, зазубренные балки и тени Шерифф-Хаттона, Энтони, которого я никогда не знала, Елизавета, которая познала мое вдовье горе лучше, чем я знаю его сама, и Адам, владевший моим сердцем, хотя и не моей душой, и чьим сердцем владела я сама.
— Ты хочешь, чтобы я ушел? — спрашивает Марк, очень нежно, после долгого молчания.
— Прости.
— Ничего. Я понимаю.
Он скользит прочь от меня и, только одевшись, присаживается на корточки рядом с кроватью, чтобы посмотреть мне в глаза.
— Но ты уверена, что ты в порядке? Я мог бы остаться внизу, если ты не хочешь быть в доме одна.
— Нет, со мной все будет в порядке. Мне просто нужно поспать.
— Конечно.
Он гладит меня по голове, всего один раз, потом наклоняется, чтобы поцеловать меня в лоб перед уходом.
— Спи спокойно.
К тому времени, как я слышу звук закрывшейся передней двери, я проваливаюсь в сон.
Посреди ночи я просыпаюсь, в жару и в поту, и встаю, чтобы пойти в ванную. На лестничной клетке, сразу за дверью комнаты, стоят мои сумки. Марк, должно быть, тихо внес их вверх по лестнице и поставил здесь перед тем, как ушел.
«Ты в порядке?» — спросил он.
Он делал, что мог, до самого конца.
«Полагаю, это конец», — глупо думаю я, но горе так утомительно. Я засыпаю.
Когда я просыпаюсь снова, полуденное солнце врывается в комнату яркими пятнами. Я потягиваюсь, чувствуя, как мое окоченение смягчается и оттаивает, потом вспоминаю.
Итак, похоже, это был конец, с какой стороны ни посмотри. Мягкий, печальный свинец в моем животе так хорошо знаком мне, что я даже не должна спрашивать, что это такое.
«И все-таки я буду относиться ко всему легче и спокойней, тщательно оденусь», — думаю я.
Технически это тоже знакомо.
Может, стоит пойти в один из новых-старых пабов, чтобы пообедать там или просто поужинать, расслабиться после нескольких хлопотливых дней.
Именно.
У меня было несколько хлопотливых дней. Вот и все.
Позже я позвоню Гарету: договорюсь приехать завтра, чтобы с ним попрощаться. У меня немного вещей, которые нужно уложить. Может, я побалую себя и возьму такси до аэропорта.
Я принимаю долгую горячую ванну, распаковываю маленькую сумку, которую брала в нашу небольшую поездку. Осталось немного чистой одежды, но на сегодня хватит: джинсы и свитер.
Я прибираюсь, бросаю кое-что в стирку. К тому времени, как я пью кофе и ем тост, уже три часа, и я думаю, что полностью проснулась, но звонок телефона заставляет меня чуть ли не выпрыгнуть из кожи. Я беру трубку.
Может быть, это…
— Алло?
— Уна? Лайонел. — Его голос ощущается как удар. — Ты получала вести от Иззи?
Я пытаюсь вернуть себе хоть каплю здравого смысла.
— Она позвонила, когда мы были у Фергюса. Сказала, что организовала перевозку на корабле. Конечно, она против всего этого дела, но я понятия не имела, что она так поступит.
— Никто из нас этого не ожидал. Как бы то ни было, не паникуй, Фергюс позвонил мне позже, сказал, как мило было повидаться с тобой и с Марком, между прочим, и с падчерицей Марка. Как ее зовут?
— Морган. Да, это был приятный визит. Мне показалось, Фергюс выглядит хорошо.
— Думаю, он уже пришел в себя. Морган, господи, как только люди не называют себя в эти дни.
Я удерживаюсь от замечания, что имена нашей семьи тоже не совсем обычные.
— Как бы то ни было, завтра мы можем получить судебный запрет на земли, которые являются предметом разногласий владельцев.
