Дорога из городка была чистой и покрытой свежим асфальтом. Посередине протянулась недавно нанесенная желтая линия. Дорога закончилась воротами и изгородью из колючей проволоки – вроде той, которую мы видели за Отравленной рекой. Пока за нами закрывались ворота, мы оглянулись и увидели Кальдеру, белую и отчетливую над крышами городка.
* * *
В центре временного пребывания переселенцев на окраине Города, куда поместили нас с Ферн, я не увидела ни одного знакомого лица, хотя предположительно всех нас, находящихся здесь, отловили в Дебрях. Был один мальчик, который мог оказаться Птенцом Цапли, но этот только начинал учиться ходить, а с тех пор, как я видела Птенца, прошли годы, полные перемен. Мальчик показался мне похожим на Карла и Вэл, но он почти не говорил и руки у него тряслись, когда он поднимал деревянные кубики, упорно пытаясь возвести из них башню. Когда я присела перед ним на колени, он меня не вспомнил. Его опекала женщина средних лет. Я спросила ее про Вэл, но она только покачала головой. Нет. Эта женщина отвечала «нет» на все мои вопросы, даже если они противоречили один другому. «Она здесь? Нет. Ее поймали? Нет. Она умерла? Нет». Я так и не поняла, знала ли она Вэл и в самом ли деле этот мальчик – Птенец Цапли. И я оставила их обоих в покое.
– А других таких же центров нет? – спросила я охранника после того, как осмотрелась и поспрашивала о Джейке, Вэл, Селесте и остальных, с кем мы познакомились в бегах и в укрытиях. Охранник угрюмо помотал головой. Всех, кого удавалось отловить, привозили сюда.
Не то чтобы я не поверила охраннику – просто не знала, как расценить их отсутствие. Где-то глубоко во мне сохранялось ощущение, что мои спутники должны быть живы и в другом месте. Хотя бы некоторые. Хотя бы Джейк. Я чувствовала это. Чувствовала его. Но что хорошего в этих чувствах, если Джейка со мной нет?
Другие беженцы, привезенные из Дебрей в центр, тоже уверяли, что скучают по товарищам. И божились, что те живы. Твердили, будто слышали о других центрах для переселенцев где-то в Городе, расположенных далеко один от другого у городской границы. Это означало, что все мы здесь, просто не вместе. Некоторых это приводило в ярость. В других вселяло надежду. Но кто мог определить, правда ли это?
Я искала мать, но так и не нашла ее. Она могла услышать о том, что нас поймали, потому что об этом некоторое время сообщали в прессе, но не приехала за мной. Не знаю, спаслась ли она. Мне хочется думать, что к моей матери, всегда умевшей поддерживать дружеские отношения со Смотрителями, проявили хоть какое-то милосердие.
В этих Дебрях я потеряла почти все, что у меня было. Все и всех. Я потеряла Джейка. Дважды у меня случались сильные и запоздалые кровотечения, и они тоже означали для меня потерю. Порой я скучала даже по Кедровой Шишке. Маленькая дикарка Ферн, девочка, которую я называла своей дочерью, на самом деле была дочерью другого человека, оставшегося в Дебрях. Она потеряла мать, сестру и в итоге встретилась со мной. С потерями я сталкивалась ежедневно, но иногда сильнее всего скучала по моей матери.
* * *
Так мы и остались только вдвоем – я и моя Ферн.
Ей сейчас, наверное, лет семь, она худая и неряшливая, как щенок койота, и такая же любопытная. Когда она была младше и мы прятались в Дебрях, порой ей надоедало передвигаться на двух ногах. И она припускала на четвереньках, да так быстро, что обгоняла любого из нас. Она пробежалась наравне с койотом, которого мы как-то встретили у ручья, и койот, убежденный в том, что это кто-то из его диких сородичей, долго тявкал и вертелся вокруг нее.
Здесь, в Городе, ее занимает решительно все – бетон, суета, признаки упадка. Она блуждает по округе с любопытством, будто это еще одни дебри, которые надо разведать. Еще один участок на карте, который нам только предстоит открыть для себя. Стать его частью. Она называет все, что видит вокруг, своими Новыми Дебрями. «Они и твои тоже», – говорит она мне. Но я знаю, что это не так.
У нее случаются беспокойные ночи, ей снятся мать и сестра. Снятся послания, которые она, взрослея, слышала от койотов, волков, вапити, сорок, квакш, сверчков и змей. Здешние послания разгадать невозможно. Их составляют извечное шипение, бульканье, гул и даже вой. Они исходят от Нефтеперегонок. Но Ферн внимательно вслушивается в них, как будто надеется когда-нибудь понять, о чем в них говорится.
– Должно же это быть хоть что-нибудь, Агнес, – говорит она. – Раз оно шумит.
И вот что я здесь обнаружила: если идти вдоль ограды от нашего центра переселенцев до дальней точки территории, где наша ограда сходится с другой под прямым углом, в ней есть дыра. Мы протискиваемся в нее и попадаем на заболоченную местность. Это болото граничит с Нефтеперегонками. Оно впитывает жар, исходящий от техники, и по ночам в прохладном воздухе над ним виден пар. По ночам, как и рассказывала мать, на этом болоте кипит жизнь. А днем может показаться, будто оно мертвое. Но это потому, что живые существа знают: они – редкость, а редкости сохраняются недолго. Мы пролезаем сквозь дыру в ограде, ждем, когда взвоют сирены комендантского часа и солнце наконец зайдет, и тогда тихонько начинает квакать лягушка. И ей вторит кряква.
Когда-нибудь кто-нибудь, кто не захочет, чтобы в ограде зияла дыра, найдет ее. Дыру заделают, выбраться будет невозможно. Ограда высокая, с колючей проволокой по верху и под напряжением. Я стараюсь подкопить денег на кусачки для проволоки, чтобы проделать новую дыру, и тогда вместо прежней, заделанной, у меня будет другая.
Возле дыры в ограде земля утоптана. Я знаю, что здесь бывают и другие. Иногда ночью, пока мы переговариваемся с лягушкой-быком, я даже слышу шорох и знаю, что его издает человек. И зажимаю ладонью рот Ферн, потому что даже во время Облавы она так и не научилась бояться того, чего не видит. Но я научилась. Теперь-то я знаю, как надо. Небезопасно выдавать свое присутствие там, где тебе не полагается быть. Мы постоянно вынуждены скрываться. Но, несмотря на скрытность, меня не покидает ощущение, что люди, которые приходят сюда по ночам, делают это по той же причине, что и мы. Чтобы сбежать из мира, каким мы знаем его сейчас. Узнать мир, каким он был когда-то.
Я привожу сюда мою Ферн по ночам вместо того, чтобы дать ей выспаться, потому что хочу, чтобы она помнила то, что знала в начале своей жизни. То, что я знала всю свою юность. Бывает, что я пытаюсь разбудить ее среди ночи, а она сонно трет глаза, хнычет и брыкается. Ей никуда не хочется идти. Она укрывается одеялом с головой. В конце концов, я выманиваю ее из постели, но боюсь, когда-нибудь не сумею. Когда она станет упрямой. Когда будет отличаться от меня. Что тогда останется для нас общим, если не это? Или окажется, что мы чужие люди? В такие моменты мне хочется схватить ее, изо всех сил прижать ее к себе, заурчать, уткнувшись ей в волосы, никогда больше не отпускать ее. Но она всегда остается равнодушной, вырывается, даже слегка закатывает глаза. Знает, что у нее есть все, что я только могу дать ей. В эти минуты я думаю о своей матери. Вот она никогда не делала того, чего я от нее ждала. А когда она глядела на меня, я не понимала, что значит этот взгляд. Ее взгляд, обращенный на меня, был острым, губы страдальчески кривились. Будто порой ей становилось больно даже просто смотреть на меня. Я ничего не понимала, пока мне не выпал случай заботиться о малышке Ферн: я смотрела на нее, видела все, что было и что будет, и весь этот потенциальный ужас и несомненная красота казались мне почти невыносимыми. Я отводила глаза со страхом, отвращением, переполненная любовью, на грани слез и смеха, и наконец-то, наконец-то, наконец-то начинала понимать мою мать.
