На минуту Дебора остановилась, чтобы незаметно понаблюдать за Сент-Джеймсом. Он смотрел на мост, и улыбка не сходила с его губ. Собака сидела рядом, мирно жуя поводок. Неожиданно она заметила Дебору и потянулась к ней. Быстро крутанувшись вокруг себя, такса запуталась в поводке, упала и радостно залаяла.
Отвлеченный от созерцания одного из самых примечательных строений в Лондоне, Сент-Джеймс посмотрел на маленькую таксу, а потом поднял голову, чтобы понять, отчего она вдруг разволновалась. Увидев Дебору, он отцепил поводок, и Персик со всех ног помчалась к ней, хлопая на бегу ушами. Собака была вне себя от радости. Она бросалась на Дебору, восторженно лаяла и крутила хвостом.
Дебора засмеялась, погладила собаку и позволила ей лизнуть себя в нос, подумав при этом, как все просто с животными. Они дарят людям свои сердца, не задавая вопросов и ничего не опасаясь. И ничего не ждут в ответ. Их легко любить. Если бы люди могли так, никто не мучился бы, думала Дебора. И не надо было бы учиться прощению.
* * *
Сент-Джеймс смотрел, как Дебора приближается в свете фонарей и рядом пляшет от счастья Персик. В руках у Деборы не было зонтика, и бусинки тумана сверкающей сеткой легли ей на волосы. На ней был шерстяной жакет с поднятым воротником, который обрамлял ее лицо наподобие воротников времен Елизаветы. Выглядела она прелестно, словно сошла с картины шестнадцатого столетия. Однако Сент-Джеймс обратил внимание и на перемены, происшедшие в ней за последние шесть недель; на ее лице была заметна печать страданий и взросления, которой прежде не было.
– Твой обед поспел, – сказала она, подходя ближе. – Ты припозднился.
Дебора встала рядом с ним у парапета, словно не было ничего проще, словно между ними не происходило ничего необычного, словно весь последний месяц она не появлялась и не исчезала из его жизни, не здороваясь и не прощаясь.
– Забыл о времени. Сидни сказала, что ездила с тобой в Уэльс.
– Это был чудесный уик-энд.
Сент-Джеймс кивнул. Он смотрел на лебединое семейство, плывшее по Темзе, и хотел было показать его Деборе – присутствие лебедей в этой части Темзы было явлением необычным, – но не показал. Слишком отстраненно она держалась. Однако Дебора и сама разглядела лебедей, освещенных фонарями с другой стороны.
– Никогда не видела тут лебедей, – сказала она. – Да еще вечером. Думаешь, у них все в порядке?
Лебедей было пять – два взрослых и с ними три едва подросших птенца, – и они мирно плыли возле моста Альберта.
– У них все в порядке, – ответил Сент-Джеймс и воспользовался лебедями, чтобы заговорить о своем. – Жаль, что ты тогда в Паддингтоне разбила лебедя.
– Я не вернусь домой, – отозвалась Дебора. – Но мне хочется, чтобы мы опять подружились. Наверно, не сразу. Когда-нибудь. Но домой я не вернусь.
Значит, она действительно изменилась. Такое тщательное соблюдение дистанции свойственно людям, защищающим себя после того, как разорвали самые дорогие отношения. Сент-Джеймс вспомнил себя, каким он был три года назад, когда она пришла попрощаться и он слушал ее, отчаянно боясь заговорить, чтобы не открыть шлюзы и не выпустить на свободу поток чувств, которые были бы отвергнуты волей времени и обстоятельств. Вот так, сделав круг, они вновь прощаются друг с другом.
Сент-Джеймс перевел взгляд с лица Деборы на ее руку, лежавшую на парапете. Кольца Линли не было. Сент-Джеймс легонько коснулся пальца, на котором оно было прежде. Дебора не отодвинула руку, и тогда он сказал:
– Дебора, не бросай меня еще раз.
Очевидно, она не ожидала ничего подобного и не приготовилась к обороне. И он ринулся в атаку:
– Тебе было семнадцать. А мне – двадцать восемь. Неужели ты не понимаешь, каково мне было? На долгие годы я запретил себе что-либо чувствовать. И вдруг понял, что люблю тебя. Хочу тебя. Все же мне казалось, стоит нам сблизиться, и…
– Это все в прошлом, – торопливо произнесла Дебора. – Сейчас это не имеет значения, правда? Лучше всего – забыть.
– Дебора, я уговорил себя, что нам нельзя сближаться. Я придумал тысячу причин. Мои обязательства перед твоим отцом. Предательство по отношению к нему. Если мы станем любовниками, это будет конец нашей душевной близости, а я не желал терять ее, значит, никакого физического сближения быть не может. И я все время повторял себе: ей семнадцать лет, семнадцать, семнадцать. Кем я буду считать себя, если затащу в постель семнадцатилетнюю девочку?
– Теперь это не важно! Прошлое осталось в прошлом. После всего случившегося стоит ли мучиться тем, спали мы с тобой три года назад или не спали?
В словах Деборы не было холодности, но чувствовалось опасение, словно Сент-Джеймс теперь посягал на то, на что она решилась, многое передумав и перечувствовав в последнее время.
– Да ведь на этот раз ты собираешься уйти навсегда, – ответил Сент-Джеймс, – так что, по крайней мере, будешь знать все до конца. Я отпущу тебя, потому что мне нужен покой. Я хочу, чтобы ты покинула этот дом. Думаю, когда ты уедешь, мне станет легче. Я не буду желать тебя. Я не буду чувствовать себя виноватым оттого, что желаю тебя. Секс стал играть слишком большую роль в моей жизни. Я понял это через неделю после того, как ты уехала.
– Неужели…
Но Сент-Джеймс не позволил ей прервать его.
– Я думал, что могу прекрасно обойтись без тебя, и был крепко наказан за это. Я хотел, чтобы ты вернулась. Я хотел, чтобы ты была дома. И я писал тебе.
Все это время Дебора смотрела на реку, но, услыхав последние слова, повернула голову. Он не стал ждать ее вопроса.
– Я не посылал их.
– Почему?
Ну вот. Намного легче целый месяц сидеть в кабинете и репетировать, как он скажет ей все то, что надо было сказать несколько лет назад. Теперь у него появился шанс выяснить все до конца, а он молчал в нерешительности, опять боясь, что она узнает правду. Наконец он вздохнул полной грудью, набираясь решимости:
– По той же причине, по которой я отказался от близости с тобой. Я боялся. Я знал, что ты можешь покорить любого мужчину.
– Любого мужчину?
– Да. Ты могла бы быть с Томми. Если у тебя столько возможностей, как я мог рассчитывать на то, что ты захочешь быть со мной?
– То есть?
– Я – калека.
– В этом все дело, да? Итак, с чего ни начнешь, все заканчивается калекой.
– Да. Потому что я калека и надо смотреть правде в глаза. Последние три года я только и думал о том, чего не смогу делать, будучи рядом с тобой, тогда как для любого другого мужчины – Томми – это не составит никакого труда.
– Ничего себе. Зачем ты мучил себя?
– Затем, что мне надо было пройти через это. Затем, что я должен был убедить себя – ты не могла бы полюбить меня, даже если бы я не был калекой. Значит, и не надо думать о том, что я калека. Об этом ты должна знать, прежде чем покинешь меня навсегда. Теперь мне плевать. Калека – не калека. Получеловек. Две трети человека. Все равно. Я хочу тебя… Сейчас и на всю жизнь, – добавил он со страстью, подчинившись велению сердца.
