я его откусила. И зубы выбила.
Умирать не страшно, один раз я уже умирала… С этой мыслью я снова погружаюсь в небытие.
Повторное пробуждение до зубного скрежета однообразно: писки, шорохи и тяжёлая неподвижная голова. Правда, мне удаётся справиться с губами, и я хриплю в темноту:
— Лигран…
Какие-то голоса, незнакомые, искажённые, оживают за горизонтом моего восприятия, не в настоящем времени, а в воспоминаниях, и хотя они произносят вроде бы знакомые мне слова, я не понимаю. С у усилием поворачиваю голову и вижу окно.
Самое обычное окно — пластиковая рама, мятые пыльные жалюзи подняты, обнажая кусок тёмно-синего неба и огрызок луны, безжалостно-тусклой. Не зелёной, земной луны.
— Лигран! — зову я, уже понимая, что звать бесполезно.
Откуда бы ему взяться на земле?
Поднимаю руку, ту, которая без иглы от капельницы — с трудом, но поднимаю — ногти отрасли, но они светлые, и пальцы совсем не такие, как у лирты Агнессы. Не такие тонкие, изящные, и вот этот шрамик — собака покусала в детстве. Можно ещё проверить длину и цвет волос, и всё прочее, но в этом нет необходимости.
Я больше не Агнесса. Я не на Магре. Я не разбилась при падении, она — разбилась, а я — вернулась. Может быть — нет, не может быть, а совершенно точно — я просто чем-то заболела и всё, что я видела, было агонией сознания на грани жизни и смерти.
Как же иначе?
Сплетение удивительных видений, непостижимая игра мозга, ничего больше. Ничего не было, ничего не будет, кроме той самой жизни, к которой я так стремилась вернуться. Крысы не оживают, кварков не существует. Лиграна тоже не существует, никогда не существовало.
А я обычный человек, не повелевающий водой, не разрывающий пространство. Никакой. Обычный. Умеющий плакать.
Это последнее я доказываю сама себе сразу же. Слёзы текут по щекам, и я моргаю, пытаясь их остановить, закусываю потрескавшиеся губы, пытаясь не издавать лишних звуков — вдруг я здесь не одна? Живот содрогается в спазмах. Я реву, а привыкшие к темноте глаза выхватывают очертания больничной палаты, реву, не имея возможности зажать себе рот или вытереть щёки. Приборы пищат более сердито и громко, но никто на их зов не приходит.
Ну и хорошо.
Это только моя боль, может быть, я никогда не смогу её выплакать, но в любом случае, обойти её невозможно.
Только пройти насквозь.
* * *
Из больницы меня забирала вернувшаяся из Хорватии для решения каких-то формальных вопросов тётка. Оказалось, что меня обнаружили без сознания в соседнем подъезде бабы Вали почти три декады — о, чёрт, тридцать — дней назад. Обнаружила меня никто иная, как сама баба Валя, вернувшаяся из поликлиники, и, недолго думая, вызвала скорую. Так я и провалялась целый месяц, то в платной палате, за что следовало благодарить ту же тётю, то в реанимации, пока каким-то образом не пришла в себя. По поводу причин столь длительной потери сознания никто не мог сказать ничего конкретного, за исключением "черепно-мозговой травмы" и прочих умных медицинских слов, до которых мне не было дело. Ничего криминального, потеряла сознание, ударилась головой, а травмы головы, знаете ли, коварны. Без особого труда выпросила себе академ в университет на ближайший год, хотя, наверное, зря. Физически-то чувствовала более-менее сносно, а морально…
Как бы то ни было, когда вокруг люди, желание подняться на крышу и сигануть вниз становится меньше.
С большим содроганием, но я всё же набралась смелости и позвонила Людке. Та охала и ахала минут пятнадцать, а когда я осторожно спросила про кота, только отмахнулась — пропал, мол, и чёрт с ним. Не в коте счастье.
…я бы поспорила, но не стала.
Жизнь двинулась дальше, неуклюже, как телега на квадратных колёсах, но всё-таки она двигалась. Днём я работала, вечером приходила домой, ужинала, не чувствуя вкуса, и отправлялась гулять по городу часов до трех-четырёх ночи, чтобы потом уснуть без сновидений на неразложенном диване. Шла, не глядя, куда, заткнув уши наушниками, повторяя, как мантру: однажды это пройдёт.
Однажды я перестану пытаться устроить бурю в стакане воды — не фигурально, а в самом что ни на есть прямом смысле.
Перестану выискивать на полках магазинов бирюзовую краску для волос. Замирать при виде колокольчиков.
Перестану вздрагивать, глядя на черноволосых мужчин, и вообще, начну глядеть на мужчин не для того, чтобы разглядеть в их лицах черты того, кто существовал только в моём воображении.
Заведу собаку или канарейку.
Начну дуть на одуванчики.
Этот миг обязательно должен наступить в твоей бездарной и скучной, нет, нормальной и правильной жизни, лирта Камилла.
…просто — Камилла.
Сегодня у меня выходной, а я сижу на лавочке у подъезда рядом с бабой Валей, и мне настолько не хочется ничего, что даже смартфон я оставила дома, хотя повтыкать в смартфон — самое милое дело для человека, потерявшего в жизни даже иллюзию смысла.
Что я могла найти там сейчас?
— Нельзя одной, Камилла, — неспешно, но и неотвратимо, как бульдозер, продвигает свою главную мысль баба Валя. — Я вот одиночества накушалась полной ложкой, но хоть дочка есть, внучка вот, бог даст — еще и внука мне Галка родит. А ты чего? Есть хоть на работе мужики свободные?
— Мужики-то есть, да всё как-то не то, баб Валь. Да зачем они мне сдались, вон, мой отец всю жизнь пил, мать намучилась, не хочу я так. Лучше заведу сорок котов.
— Молодая ты, Агнесска, не понимаешь!
— Я… — резко оборачиваюсь, смотрю на сосредоточенное лицо соседки. — Как вы меня назвали?
— Как?
— Как меня зовут?!
— Камилла, — женщина даже отодвигается, смотрит на меня недоумённо. — А что?
— Ничего… Послышалось.
…это невыносимо.
— Баб Валь, а что вы для понижения давления пьёте?
— А тебе зачем?
— Низачем, — я встаю, отряхиваю длинную юбку, вставляю ноги в растоптанные шлёпки. Раньше только в брюках ходила, а теперь…
Раньше — и теперь. Раньше — и теперь!
Это невыносимо!
— Да, хоть бы и кота, — бубнит вслед баба Валя. — Вон, смотри какой, я уже не первый раз его вижу, пыталась прикормить, да не даётся. Кучерявый такой, не тронь, Машка, кисю! Поцарапает! Кыш!
От слова "кучерявый" меня передёргивает, как от удара тока.
— Где этот кот?
Испуганная интонациями моего голоса соседка едва ли не крестится:
— В подвал забежал, говорю ж, пугливый…
— Ксамурр! — зову я, сначала осторожно, а потом всё громче. — Кс-кс-кс, Ксамурр!
Слёзы, которые я пыталась сдержать внутри весь этот год, начиная с пробуждения в палате, прорываются наружу,
