125. Йорт Иясе
То-то и оно, что страшно.
Мои глаза близоруки, а у страха они, как известно, велики. Вот и получается, что он, лупоглазый, вечно навязывается в поводыри, волочит меня за руку вперед, по дорожке, утоптанной миллиардами моих предшественников. Бормочет предупредительно: туда не смотри, сюда не сворачивай, здесь опасно, и там опасно, везде опасно, безопасный путь знаю только я, а потому поспешай за мною, не рыпаясь, ежели желаешь мирно умереть в своей постельке от старческой немощи, в возрасте восьмидесяти пяти – оцени мою щедрость! – лет.
Я знал, что не родился героем и вряд ли в ближайшее время перестану испытывать страх перед неизвестностью. А потому дал себе слово хотя бы научиться притворяться, будто мне сам черт не брат и Мировой океан по колено. Жить так, словно бы у меня и правда девять жизней – да не коротких кошачьих, а долгих, мафусаиловых веков. Будто густая, горячая кровь бессмертного, единожды проникнув в желудок, навсегда изменила устройство моего организма. Если очень долго делать вид, что ничего не боишься, храбрость может стать полезной привычкой, чем-то вроде манеры спать с открытым окном или принимать контрастный душ.
Во всяком случае, я решил попробовать.
126. Йунус
Выброшенный в пустыне, он был исцелен от болезни и с успехом проповедовал.
Москва после пражских впечатлений больше не кажется мне прекрасной незнакомкой. Скорее добродушной квартирной хозяйкой, расплывшейся распустехой в вечном халате и бигуди, немного жадной, весьма недалекой, совершенно равнодушной к чужим проблемам, но, в общем, вполне милой теткой. Домашней, понятной, уютной даже. Своей в доску.
Вот-вот. «Своей», «домашней» – ключевые слова.
Вероятно, для того, чтобы почувствовать чужой город родным домом, нужно оттуда уехать, а потом – вернуться. Эффект этого простенького маневра я в полной мере оценил еще в такси, когда поймал себя на мысли: «Я дома». До сих пор мне в голову не приходило называть Москву своим «домом».
На следующий день после моего возвращения открылась наконец организованная Веней выставка нашего великолепного покойничка. Мое присутствие, строго говоря, не было обязательным, но я принял приглашение и отправился в маленькую галерею, затерянную среди бараков Якиманки. (Веня утверждал, что этот закуток – знаковое место, я же собрал волю в кулак и заставил себя поверить ему на слово.)
Жующие рожи моих земляков, развешанные на беленых стенах, не вызывали у меня ни узнавания, ни яростного отторжения. Ощущения, что это моя выставка, не возникало. И только надпись «Макс Фрай» на обложке элегантного черно-белого каталога выглядела заманчиво и тревожно. Что ж, мы сообщили миру имя моего убиенного двойника. Вполне громогласно сообщили: в письменной форме, в нескольких сотнях экземпляров, неплохо для начала. Назад дороги нет: что сделано, то сделано, слово не воробей, не вырубишь топором и так далее, со всеми вытекающими метафизическими последствиями.
Вот и славно: по крайней мере, у меня больше нет повода дергаться. Можно заняться чем-то другим. Например, жизнью, прекрасной и удивительной.
Я не выпил ни единого глотка кислого сухого вина, которым щедро угощали присутствующих, но опьянел от атмосферы чуда, свершающегося у меня на глазах. Стоял, прислонившись к стене, с блаженной улыбкой созерцал, как публика разбирает дармовые каталоги. Грыз соленые фисташки и угощал всех желающих пронзительными историями из жизни своего «покойного друга». Очевидно, был в ударе, поскольку в конце вечера меня обступили десятка два любопытных слушателей. Тоже мне проповедник выискался…
– Макс – то есть автор «Едоков», – рассказываю, – не был таким уж человеконенавистником, просто чувствовал себя чужим всюду, куда ни попадал. Существом иного биологического вида, марсианином, выродком. Прятался от нас, как от монстров, в своем «внутреннем Мухосранске» – это его собственное выражение… Только перед смертью, когда уже сам понимал, что вряд ли выкарабкается, дал слабину, пустился откровенничать. Я в то время случайно оказался рядом: снимал соседнюю мастерскую и, когда увидел, что человек не может работать и сидит без копейки, начал его понемногу подкармливать, а у него уже не было сил возражать… Думаю, со временем он ко мне просто привык, как к собаке или к домовому… Так вот, однажды Макс сказал мне, что с детства мечтал куда-нибудь отсюда слинять. Что самой главной книгой в его жизни была «Дверь в стене» Уэллса: он прочитал ее в том возрасте, когда любая книжная история принимается на веру, и решил, будто этот сюжет сулит ему надежду…
– «Дверь в стене» – это о чем? – удивленно спрашивает Веня, весьма довольный моей светской активностью, но и озадаченный изрядно. Прежде на его памяти я был скорее тихоней, чем выскочкой.
– Это история человека по имени Лайонел Уоллес, которому однажды, в раннем детстве, удалось открыть волшебную зеленую дверь в белой стене, ведущую в прекрасное неведомое. Впрочем, он почти сразу же нарушил некий ритуальный запрет и утратил обретенный рай. Но история на этом не заканчивается. Счастливчик Уоллес еще несколько раз натыкался на свою чудесную зеленую дверь, в самых неожиданных местах, и всякий раз проходил мимо. Один раз потому, что опаздывал в школу, потом у него был экзамен в университете, потом беседа с начальником или еще что-то… Всех подробностей я не помню: это же не мой любимый рассказ. А вот Макс смертельно завидовал Лайонелу Уоллесу. Говорил, что надо быть сволочью и кретином, чтобы раз за разом упускать такой шанс. Очень переживал… Подозреваю, он, даже став взрослым, не перестал верить в подлинность этой истории. Мне кажется, он действительно искал зеленую дверь в белой стене во время своих одиноких прогулок по городу. И – если это так – увы, безрезультатно…
