Особенно если у него острый слух и проблемы со зрением. Но в последнее время радуется и глаз, в последние годы перемены — к лучшему. Правда, в море стало меньше больших пароходов, зато на берегу — больше малых памятников. Мне нравится эти памятники. Пушкин. Уточкин. Утесов. Уютные, домашние, соразмерные городу и прохожим. Возле Леонида Осипыча можно снять телефонную трубку и заказать песню. «Есть город, который…» Девушка Анжела уселась рядом с Утесовым и фотографируется в обнимку. Ее парень щелкает и говорит, Анжел ка, ну уже слазь, я уже снял. Анжелка не слазит. Ей нравится сидеть в обнимку с Утесовым, и Утесову это тоже нравится, и от всех троих пахнет шампанским…
Я приезжаю в этот город много лет подряд, и помню, одно время он как-то стал скучнеть и терять лицо, но сейчас черты вновь проступают, и среди них — новые черточки, а среди них — «Фонтан».
Я четко следую указаниям Хаита. Сказал про Одессу, перехожу к «Фонтану».
Помню, как-то в Москве видел щит: «Валерия — певица, которую ждали». Правда, не было уточнения — кто ждал. Всего четыре года назад «Фонтана» не ждал никто, а теперь как-то даже странно, что он не возник раньше в этом чудном городе, где все уверены, что дико остроумны, и многие, действительно, острят, а некоторые даже удачно. Долгие годы это неуемное остроумие булькало и бурлило внутри самого себя, не имея выхода. Но вот город натужился — и наружу вырвался «Фонтан».
«Фонтан» идет Одессе, это именно одесский журнал. Он питается соками Одессы, переваривает и кормит публику результатами, и главный фермент процесса этого пищеварения — наш друг Хаит.
Он «Фонтан» придумал, он его редактирует, он в нем печатается, после чего зачитывается напечатанным. Не он один, конечно. «Фонтан» еще читает наш друг Голубенко, потому что тоже печатается. Берегите Хаита и Голубенко! Они — часть Одессы. Еще я знаю, в зале сегодня наш друг Литвак, его еще больше берегите — он единственный, кто не печатается в «Фонтане». И он тоже часть Одессы. А короче — берегите себя и любите друг друга. Вы все вместе и есть Одесса. Вы и есть ее «Фонтан».
В Риме есть такая примета — приезжий должен бросить в римский фонтан монетку. Тогда еще раз увидишь великий город. Мы тут не в Италии, но «Фонтан» — под рукой. Беру монетку и бросаю в него.
Значит, еще увидимся.
Фонтанируйте!
ВПЕРВЫЕ
…но что же могу я сказать, когда столько всего уже сказано о ней — и про эту улицу, и про этого дюка, и про Привоз, и про легендарную Молдаванку? И какие имена возникают в памяти, и какие дивные книги, и какие смачные песни с этим одесским акцентом! И конечно, с юмором, ну да, с тем самым одесским юмором, который, как я теперь думаю, для них вообще и не юмор, для них это — манера жить… И обо всем этом все уже сказано, и все это уже воспето — в стихах, в ариях оперетт и в тех самых песнях, — и все это ты, конечно, знаешь, помнишь, слышал и читал… Но вот сейчас лично ты впервые летишь в Одессу и думаешь, что сейчас ты все увидишь сам и свежим глазом откроешь то, чего до тебя еще никто и никогда.
Наивный! Tы приземляешься, и у самолета тебя и твоих друзей встречает ваш одесский знакомый, и у него машина, и он ведет вас к ней и говорит: «Сейчас я покажу вам Одессу, вы уже чувствуете, что вы в Одессе?» Ты лицемерно киваешь, потому что вообще-то ты ничего не чувствуешь, ты устал и хочешь есть, но он говорит: «Друзья, вы в Одессе, это мой родной город, я хочу, чтобы для первого впечатления вы поглядели на нее хотя бы штрих-пунктирно». И вы садитесь в его машину, и он садится за руль и начинает ехать. Он именно не едет, а «ехает», это точное слово. Машина движется сама по себе, а он осуществляет показ Одессы — он вертит головой во все стороны, машет знакомому водителю троллейбуса, ругает горсовет, что-то говорит про знаменитого миллионера Бродского, кроет встречных пешеходов, таксистов и гаишников, успевает рассказать про Оперный театр («…такого по красоте нету больше нигде в мире, но они же там так поют, что лучше бы они пели в нашей Филармонии, у нас шикарная Филармония, там такая потрясающая акустика, что уже в двух шагах никто ничего не слышит, потому что вообще ее строили, чтоб там была биржа») — и он снова орет на все виды транспортных средств, попадающих в поле его зрения («эти жлобы способны доехать только до кладбища!»), но при этом сам трогается с места исключительно на красный свет…
Наконец, когда, по мнению вашего знакомого, вы уже нагляделись на Одессу штрих-пунктирно, вы попадаете в ресторан «Братислава», и моментально, то есть буквально уже через сорок минут к вам приближается хладнокровная девушка лет сорока пяти и произносит: «Ну?» И ты ей бормочешь насчет чего-нибудь горячего, ты говоришь: «Принесите нам всем люля». Улыбка сожаления является на ее лице, и она молвит: «Если вы имели в виду горя» е, то при чем тут люля?»
Одесса!
Проходит день и другой, и ты понимаешь, что все твои впечатления даже не штрих-пунктирны, ты выхватываешь только то что лежит на поверхности и бросается в глаза, а на большее у тебя нет ни времени, ни возможности, ни таланта… Но поверхность, в конце концов, тоже выражает суть, больше или меньше. Может быть, в Одессе больше?
Вот ты стоишь на улице и смотришь на рекламный щит возле той самой Филармонии: афиши каких-то ансамблей, каких-то гастролеров — культурное лето в Одессе. И рядом с тобой возникает в черной тройке сухой старичок с тросточкой. И он стоит и долго смотрит на этот щит, и ты физически чувствуешь, как старичок начинает наливаться каким-то сарказмом. Он наливается, наливается, потом пристально смотрит на тебя и вдруг вопит: «Ну?! Они хотят, чтоб я на это пошел! Так они могут хотеть дальше!» И повернувшись к тебе спиной, гордо удаляется, тут же забыв про тебя и про щит.
.. А потом ты знакомишься со знаменитым администратором одесской Филармонии (в Одессе не бывает незнаменитых администраторов, но этот — особенно знаменитый, про него говорят, что сам Миша Япончик считал его бесчестным человеком, и он это знает, и, похоже, сам про себя этот слух и
