— Подойди же, благородный чужестранец! Разве ты не хочешь провести со мной время, войти в мою обитель и отведать моих прелестей?
Поверьте мне, я ощутил великое искушение. Искушение? Да я с трудом заставил себя не тронуться с места. Я здорово струхнул, но все же сумел пробудить в себе застарелую убежденность: чего бы эта дамочка ни добивалась, вряд ли все это предназначалось исключительно ради моего блага. Анжелика! Спаси меня!
И потом, для чего еще нужна истинная любовь!
И она спасла меня — если не сама, то воспоминание о ней. Как ни бледен, как ни летуч был ее образ, он все равно превосходил красотой более чем цветущую распутницу, стоящую передо мной. Как же это? Почему? Может быть, потому, что Анжелика так искренне, так целомудренно верила в любовь, в то всепобеждающее добро, которое любовь несет с собой. Может быть, дело было в чистоте ее души. А скорее всего и в том, и в другом, и в третьем — во всем, что соединилось для меня в этом существе по имени Анжелика.
Словом, как бы то ни было, память о ней защитила меня от чар похотливой Тимеи. Я осознал, что имею дело с магическим существом, которое пребывает у себя дома, а я, стало быть, нахожусь на поле противника и испытываемое мною к ней влечение вполне естественно.
Ну а раз так, то с волшебством надо было бороться с помощью волшебства.
— Фриссон. Дай мне стихотворение!
Скрюченная, словно паучья лапа, рука сунула мне в руку лист пергамента... Я развернул пергамент, отвел глаза от искусительной красотки и прочел следующее:
Гляжу на тебя и немею,
Сраженный твоею красою.
Готов на край света, Тимея,
Идти, как дурак, за тобою.
Любуясь твоими руками,
И грудью, и бедрами также...
Я умолк. С какой стати я должен играть на руку врагу?
Можно было догадаться. А что еще мог сейчас сотворить Фриссон, запертый в клетке на острове Тимеи? И о чем еще он, втюрившийся по уши, мог думать?
Я остался один. А мне не хотелось творить чудеса. А это говорило о том, что я в них верил, но ведь я же твердо решил в них не верить!
Ну, да. Эврика! А если слова будут не мои, а чьи-нибудь еще, значит, если чудо и произойдет, то сотворю его не я, ведь так? Даже если я чуть-чуть что-то и поменяю в стихах.
Вот так примерно я рассуждал — но логика не помогла мне развязать этот клубок противоречий. Ладно, не помогает логика — поможет Киплинг.
Жил-был дурак. Он молился всерьез
(Впрочем, как Вы и Я)
Тряпкам, костям и пучку волос —
Все это пустою бабой звалось,
Но дурак ее звал Королевой Роз
(Впрочем, как Вы и Я)...
Что дурак растранжирил, всего и не счесть
(Впрочем, как Вы и Я):
Будущность, веру, деньги и честь,
Но леди вдвое могла бы счесть,
А дурак — на то он и дурак и есть
(Впрочем, как Вы и Я)...
В этот раз не стыд его спас, не стыд,
Не упреки, которые жгут, —
Он просто узнал, что не знает она,
Что не знала она и что знать она
Ни черта не могла тут.*[29]
Нимфа уставилась на меня. Видно, она не могла поверить собственным ушам.
— Это я-то? Безжалостная?
— Да тебе же плевать с высокой колокольни на тех мужчин, которыми ты пользуешься, — сказал я. — Все одинаково, и не важно, что тобой движет.
— Чтоб ты знал, они мне не безразличны! Я стараюсь доставлять им столько же удовольствия, сколько получаю сама!
— Ну да, только ты не думаешь о последствиях.
Главное, я вот что понял: нужно стихотворение посильнее.
И побыстрее: нимфа опустила ресницы и подобралась ко мне поближе. За спиной я слышал стоны Фриссона. А нимфа запела — запела так, что все мои гормоны разом очнулись от спячки и помчались по крови, словно очумелые. Слов я не слышал, да они и не имели значения. Как это — не имели? Еще как имели!
Ты бессердечна — в том твоя беда.
Тебя любить — башкой о стену биться,
И ты сама не сможешь никогда
И ни в кого, несчастная, влюбиться.
Нимфа не спускала с меня глаз. Они, казалось, стали еще больше. А потом глаза ее наполнились слезами, слезы побежали струйками по ее щекам. Тимея отвернулась.
— Горе мне, — всхлипнула она, — как же я могла кого-то полюбить, я, которой ведомы только телесные услады!
Мне стало стыдно. У меня за спиной закричал Фриссон:
— Чародей Савл! Как можешь ты быть столь жесток к такой восхитительной женщине! Ты просто настоящий зверь! Дама, не плачьте! Не плачьте, ибо я успокою вас, утешу!
— Я не могла... — хныкала нимфа, — не могла смириться... потому что... есть один, которого я... Почему мне стало так больно... вот здесь... в груди?
Фриссон издал отчаянный вопль:
— Чародей! Ты убил мою мечту! Убил мою мечту побыть хоть несколько часов наедине с нимфой!
— Вот как? — Совершенно обескураженный, я перевел взгляд на поэта.
Нимфа же, заливаясь слезами, посмотрела на меня.
— О да, он прав, ибо я пылаю любовью к благородному монаху, что теперь живет в моем доме. Что ты наделал, чародей? Теперь я не могу больше и думать о том, чтобы соединиться с каким-нибудь другим мужчиной, кроме него, а он не соблазнится на мои чары! О! Откуда эта боль? — И нимфа прижала изящную ручку к своей чудесной груди.
— Это у нее сердце болит, — поставил диагноз Жильбер.
— Сердце? У нимфы? — в ужасе уставилась на него Тимея. — О нет, только не это!
А что? Смысл в этом был. Ясное дело — зачем духу плодородия, готовому совокупляться с кем и с чем угодно, привязанность к какому-то конкретному мужчине — для такого духа это настоящее несчастье и болезнь.
Я решил выразиться более четко:
Ты всласть порезвилась, Тимея, довольно!
Ты станешь покладистым, кротким созданьем.
Ты больше не будешь грешить своевольем,
Ты будешь послушна моим приказаньям!
Нимфа в ужасе распахнула глаза.
— Ты что это такое говоришь? Ни один мужчина не может приказывать мне — это я могу что угодно приказывать любому мужчине.
— Больше не можешь, — жестко заявил я. — Теперь только попробуй не послушаться.
— Я ухожу! — объявила нимфа и повернулась ко мне спиной.
— Нет, ты останешься, — торопливо проговорил я. Нимфа застыла на полушаге.
