- Моя опочивальня, - представила комнату Дарья.
- Опочивальня - это что такое? – не поняла оборота из чужого языка Жаннет. Переспросила: - Комната для хобби?
- Для французов – да. По-нашему – спальня.
- Почему так депрессивно? – не удержалась от критики Жаннет.
- У меня аллергия на солнце, - объяснила барышня. - Вообще на яркое освещение. Слепну, теряю ориентацию, впадаю в стресс. Потому на улицу днем не выхожу. Да ты не печалься. Сейчас печку затопим, согреемся. Сразу жизнь повеселеет. Хочешь забраться на завалинку?
- Хочу.
Возле печки предусмотрительно стояла самодельно сбитая табуреточка. Дарья показала пример. Наступив на табуретку как на порог, запрыгнула наверх, где лежало тонкое одеяло, сшитое из лоскутов. Жаннет последовала за хозяйкой. Усевшись на одеяло, расслабилась, приготовилась принимать тепло в тело. Но...
Ощутила задницей только неимоверный холод. Такой колючий, что пришлось подпрыгнуть.
- Где же тепло?
- Дык печку сначала затопить надо, - объяснила Дарья со снисходительной улыбкой, будто разговаривала с глупенькой, которая простых вещей не понимает.
- Почему не затопили?
- Некому. Я третьего дня последнюю горничную поленом прибила, - ответила помещица совершенно обыденным голосом, вроде она не человека, а таракана прибила.
- За что?
- За нерадивость.
Ответ звучал слишком обтекаемо, но вдаваться в подробности Жаннет не видела смысла. Уже разобралась в местных привычках: если кто-то захочет скрыть правду, толкового ответа никакими расспросами не добьешься. К тому же мысли отвлеклись на более насущное. Она слишком замерзла и начала постукивать зубами – последствия нервного шока в прошлом и нетопленной печи в настоящем.
Хозяйка мрачной квартиры заметила, гостеприимно предложила:
- Ты садись ко мне поближе. Накроемся одеялом, вместе согреемся.
Делать нечего, согласилась. Девушки прижались друг к другу, подтянули одеяло к подбородкам. Разговор не начинался, но Жаннет молчание не утомляло - в отличие от Салтыковой, которая немедленно и очень отчетливо всхлипнула. Завела плаксивым голосом:
- Так-то вот. Осталась я в юном возрасте одна на всем белом свете, сиротинская моя долюшка, горюшко неизбывное. Расстройство не давало покоя. Сыновей жалела - безотцовщинами им расти... - продолжила она в старом репертуаре. Не могла, что ли, про другое один раз поговорить? Про что-нибудь позитивное: модную коллекцию купальников на лето, например. Ну, или если не в курсе стильных новинок, то планами на Рождество поделилась бы...
Жаннет жалобы не слушала, было все равно. Настроение переменилось: с безмятежно-счастливого – в связи с избавлением от Прелати, до недоверчиво-настороженного – от безрадостного интерьера в дарьиных апартаментах. От ее холодного гостеприимства. Которое в нормальных условиях начинается с чашки горячего напитка. Традиционного в каждой стране: во Франции – кофе, в Англии – чай, в Монголии - кумыс...
Интересно, что пьют горячим в России? Жаннет напрягла память. Там всегда все оригинальное, не по-европейски. А, вспомнила - квас! Так почему русская дворянка ей горячего квасу не предложила? Сразу в причитания ударилась, забыла о международных законах радушия и хлебосольства.
История овдовевшей барышни – наверняка тоже сплетенная из вранья – начинала Жаннет категорически надоедать. В своих бы неясностях разобраться. Как ей теперь относиться к Прелати, когда воскреснет? Потребовать убрать из спальни? Уволить с должности камергера? Принять кардинальные меры - отрубить голову, чтобы навечно отучить от вредных привычек? Или поступить осторожно: сделать вид, что ничего из ряда вон не произошло, но впредь не оставаться с ним наедине?
И вообще – где ее супруг обретается, когда жене требуется помощь? – возмущенно вопросила она себя и тут же услыхала:
- ... супруг мой, Глеб Салтыков, упокой Небо его душу, очень ласковый был, в постельных делах чрезвычайно умелый. Он приучил меня к каждодневному любовному акту, да, к несчастью, слишком рано преставился.
- От чего? – спросила Жаннет из автоматического любопытства.
- Его на Кавказе чечены убили, - с готовностью ответила Салтыкова. - Ну поплакала я, а что делать? Я набожная была, очень мужа любила. Решила верность ему хранить. Занялась пилигримством. Думала – отвлекусь от печальных мыслей, от плотских желаний. Буду себя соблюдать, вести жизнь богоугодную. В Киевскую Лавру съездила, в Оптину пустынь сходила. Жила какое-то время спокойно.
Потом одиночество заело. Такая тоска взяла, что хоть в петлю полезай. Смотрела на крепостных баб, дворовых девок и – не поверишь – завидовала. У каждой, у самой нелепой на лицо, был жених или даже муж. Бабы в деревне постоянно беременные ходили, будто нарочно меня дразнили. Смотри, мол, барыня, какие мы довольные: мужья нас любят, детей имеем, семью – все как положено. Меня завидки берут: только я живу как прокаженная, несчастная, обездоленная, одна-одинешенька кукую, и в будни, и в празники... Стала я их поколачивать.
- До смерти?
- Не-е-т, что ты! Только для острастки. По разным предлогам: что после недавней уборки листок с дерева в окно залетел, на полу оказался, под ногами мешался. Или кровать неаккуратно заправлена, в морщинках. Щи слишком горячие или слишком холодные. Холодец жидковат, грибы крупно порезаны. Да мало ли причин можно найти, когда захочешь придраться!
Поору на них, зло повымещаю, потом к серьезным мерам приступлю. Сначала нерадивую девку поленом по горбу обработаю, щипцами волосы повыдираю, кипятком пообливаю. Потом отдаю для расправы гайдукам на конюшню, - разоткровенничалась Салтыкова. – Не моя же вина, что они ее до смерти кнутами забивали! Их собственное самоуправство. А на меня напраслину возвели, душегубицей обозвали. Я самолично ни одной девки не убила, вот те крест! Не понимаю, за что меня в темницу потом посадили до конца жизни...
- Ты же молодая, красивая. Могла бы еще раз замуж выйти. Что ж ты себе любовника не нашла для отвлечения?
- Нашла я, даже влюбилась. Страстно. Два раза. Да что толку...
Дарья вздохнула. Придвинувшись ближе к гостье, доверительно зашептала в ухо, как делают закадычные подружки, делясь секретами:
- Не верь мужикам, Жанна, они все сво... то есть - обманщики коварные. Тот же помещик-землемер Тютчев. Три года мне голову морочил, а женился на другой. Ну не изверг? Я его в отместку взорвать хотела, да холопы мои предали, предупредили супостата. Еще был у меня один гайдук, конюх по-нашему, Ермолай звали. Фамилии не помню, да не было у нас тогда привычки крепостных по фамилиям звать. Красавец-парень! Косая сажень в плечах...
- Косая сажень – это сколько? – перебила Жаннет. Она не разбиралась в русской метрической системе.
Видимо, Дарья тоже. Недоуменно помолчала, потом сказала:
- Косая сажень – это во! – и широко развела руками. Точно так делают рыбаки, желая по меньшей мере вдвое приврать размер пойманной щуки. - Ну вот. Я его давно приметила. За красоту неописуемую. Таких парней во Франции не встретишь. У Ермолая русые кудри до плеч, бородка, усы – как положено мужику, глаза – озера синие. Я девушка скромная, первой попыток к сближению не предпринимала. Когда однажды его полуголым увидела. Лето жаркое было, он до порток разделся, мускулами заиграл. Тут сердце мое дрогнуло окончательно.
