– Что вы теперь будете делать?
Она только покачала головой:
– Буду более осмотрительна. Что я еще могу сделать? – Она почувствовала знакомое ощущение, будто кто-то сдавливает ей виски. – Я заставила этого человека утопить собственного зятя. Разве этого недостаточно?
Где-то был припрятан мешочек с ее серебром, но Донмут большой, и кожаный кошель спрятать здесь несложно.
На сборе накануне Праздника урожая она вышла перед всеми, перед королем и архиепископом, перед представителями Донмута и Иллингхэма, перед всеми этими мужчинами с суровыми лицами и впервые поймала себя на том, что ей все равно, что скажут о ней люди. Она сообщила об убийстве своего дяди и о том, как был утоплен Хирел, и спокойно восприняла последовавшие за этим возгласы потрясенных услышанным людей и тихие слова скорби и одобрения, когда те, кто знал Ингельда с детства, останавливали ее, чтобы выразить свое сочувствие. Никогда еще имя аббата Донмута не произносилось с таким уважением. У нее состоялась короткая встреча с королем в его роскошном шатре; архиепископ с худым вытянутым лицом стоял рядом. Она смотрела на них, понимая, что ее благополучие находится в их руках, и бормотала слова признательности. Несмотря на происшедшее, Донмут продолжал, как и положено, платить дань королю и десятину Церкви. Они отпустили ее, благословив, но она понимала, что, не имея такого влияния, как Радмер и Ингельд, вряд ли удержит Донмут. Они не заберут его у нее сейчас – случись такое, это выглядело бы как наказание, а она не сделала ничего дурного.
Однако это, скорее всего, лишь вопрос времени.
Люди смотрели на нее искоса, с любопытством, а по их глазам было видно, что они что-то просчитывают.
Она сняла с крючка свой плащ. Винн принесла новый и старый наконечники, несколькими короткими точными ударами молотка вбила на место заклепки и окончательно зажала их маленькими щипцами. Элфрун была поражена искусством, с каким была выполнена девочкой эта работа. Честно говоря, новый наконечник был грубее, форма его была не такой идеальной, а резьба и гравировка не были такими тонкими, как у оригинала. Но даже с небольшого расстояния отличить их было трудно; весил он столько же, исправно оттягивал завязку вниз и сиял на солнце, так что Элфрун была очень благодарна Винн, этому неприветливому, ершистому ребенку. Она была в плаще на сборе, и его красные полы служили ей и кольчугой, и щитом.
И он понадобится ей, чтобы не замерзнуть по дороге в монастырь.
Была только середина сентября, а длинные летние дни стали уже забываться. На ясенях созрели семена, ягоды боярышника краснели на ветках среди высушенных ветром листьев с коричневой кромкой по краям, летние травы – курчавый щавель, крапива и амброзия – тихо поникли. Все увядало. Слабый ветер неожиданно поменял направление на северо-восточное и теперь, словно хорек, гнал перед собой мертвые опавшие листья, предвещавшие скорый приход зимы. Элфрун, как никогда, была рада тому, что весь урожай уже благополучно собран и помещен в амбары.
– Закончим завтра. Уже слишком темно. – Она намотала нитку на челнок и положила его на поперечную балку, чтобы котята не достали.
Выйдя из ткацкой мастерской, она увидела, что, хотя солнце уже село, было еще достаточно светло, чтобы можно было различить высокие облака, бегущие в небе наперегонки, точно листья, гонимые ветром.
За последние две недели у нее не было времени выбраться в монастырь, она была очень занята: сначала нужно было проследить за тем, чтобы из меда выловили всех мертвых пчел, и проверить, правильно ли взвешены тюки шерсти; потом – сбор и Праздник урожая. Когда же появилась возможность перевести дыхание, она почувствовала, что ей необходимы церковный покой и песнопения, распеваемые чистым и суровым голосом Фредегара. К вечерней молитве она уже не успевала, но иногда ей хотелось помолиться в ночное время. То был очень простой мир, и она знала его правила. Все, что ей нужно было делать, – это сохранять спокойное выражение лица, сложить ладони вместе перед собой и правильно реагировать на происходящее.
За все время после смерти Ингельда Абархильд ни разу не заговаривала о том, чтобы отправить ее в женский монастырь, но теперь Элфрун уже сама страстно желала оказаться в тихом приюте, как и хотела ее бабушка. Взять кошель серебра из сундука в хеддерне, оседлать Хафока, попросить Видиа сопровождать ее и три или четыре дня скакать на север. Постучать в ворота, спросить настоятельницу аббатства, упомянуть Абархильд и оказаться в тишине и мраке монастыря, где она сможет перестать быть Элфрун из Донмута…
Еще одна глупая мечта.
Было равноденствие, последняя ночь перед новолунием, и тьма сгущалась очень быстро. Возможно, она и не сможет покинуть Донмут навсегда, но она, как только захочет, может пойти в монастырь и поучаствовать в ночном бдении. Возможно, она проведет эту ночь с Абархильд, хотя вряд ли ее бабушку может это утешить, как и что-либо другое.
И она уж точно возьмет с собой Гетина.
У густой ясеневой рощи, отмечавшей собой середину пути между усадьбой и монастырем, она ненадолго задержалась; опершись рукой о ближайший гладкий ствол, она попыталась упорядочить свои хаотически метавшиеся мысли, глядя сквозь ощетинившееся переплетение корней и сучков на жухлую траву, соляные болота и море в белых барашках волн. Тяжелые ветви очень похожих друг на друга деревьев шуршали, качаясь на ветру; она не сразу заметила, что среди плотно стоявших стройных стволов один выделялся – это дерево не было похоже на остальные. Нет, не дерево. Это была фигура человека в зеленовато-коричневых одеждах, под цвет деревьев. Он стоял в дюжине ярдов от нее и смотрел на нее из полумрака.
Первой ее мыслью было, что это какой-то потусторонний – трауи – дух, и она быстро отступила назад, выйдя из-под крон деревьев и осеняя себя крестным знамением, но тут же сообразила, что фигура эта ей смутно знакома.
Та девушка, которая три месяца назад была с Финном. Элфрун тщетно пыталась вспомнить ее имя. Какое-то заморское. Сосредоточиться ей мешало яркое и постыдное воспоминание о том, как она тогда устроила истерику, кричала, точно резаный поросенок, и вдребезги разбила дорогую чашу о дверной косяк.
К ней подбежал Гетин, и теперь он тоже смотрел на девушку, навострив уши.
Та не шевелилась. Тогда Элфрун снова зашла под кроны деревьев и направилась к ней. Девушка стояла немного в стороне от тропы, ниже по склону, где деревья начинали редеть и, перемежаясь зарослями жухлой травы и ежевики, спускались вниз, к краю соляного болота. Она по-прежнему внимательно смотрела на Элфрун. Было в ней что-то странное; в сумеречном свете было трудно судить наверняка, но по необычно темным ее волосам и платью, по тому, как платье это облегало ее фигуру, а юбка собралась крупными складками, казалось, что она до нитки промокла. Может быть, она упала в ручей? Но тогда она так не вымокла бы, потому что еще летом ручей этот сильно обмелел. Элфрун нахмурилась и остановилась, а девушка повелительным жестом поманила ее к себе. Аилу – так, кажется, ее зовут?
– Чего ты хочешь? – Это прозвучало высокомерно, и она постаралась смягчить тон. – Почему ты здесь? С тобой все в порядке?
