– Muchas gracias…[67]
Пожав священникам руки, Сэл вернулся к машине и сел на заднее сиденье. Лина устроилась рядом и сразу подвесила к крюку для одежды капельницу, чтобы даже во время поездки парень продолжал получать антибиотики и болеутоляющее. Похоже, Сэл и сам не понимал, насколько он ослаб, пока не сел в машину. Виновато улыбнувшись, он откинул голову назад и закрыл глаза. По его лицу стекали крупные капли пота, к тому же он никак не мог перевести дух, и я понял, что ошибся, когда вообразил, будто парень находится на полпути к выздоровлению. Похоже, Сэл потерял крови больше, чем нам казалось, и поэтому восстановление могло занять довольно много времени.
Садясь в кузов, я размышлял о том, чему я только что стал свидетелем. Насколько я помнил, до сего дня Сэл еще никогда и никого не благодарил.
* * *
Добравшись до Валья-Крусес, мы перенесли Сэла в курятник. Парень находился под действием сильных болеутоляющих, поэтому ему это показалось смешным.
– Что я должен делать, если мне что-нибудь понадобится? – спросил он, с трудом ворочая языком. – Закукарекать?
Остаток дня он проспал, а мы с Пауло совершили еще несколько поездок на леонский склад пиломатериалов и привезли доски, несколько листов кровельного железа, дверь, оконную раму со стеклом, кровать с пружинным матрасом и второй вентилятор. Сэла пришлось на время перенести в гамак, повешенный между двумя деревьями, над которым Лина устроила что-то вроде полога из старой москитной сетки (Сэл при этом даже не проснулся), после чего мы приступили к работе. Мы старались поменьше шуметь, поэтому дело продвигалось небыстро, однако уже к вечеру мы починили крышу, заделали все щели, заменили окно, навесили нормальную дверь, установили вторую кровать и вентилятор. Когда все было готово, мы уложили Сэла на новую кровать, а сами поставили под манговое дерево пластиковые стулья и некоторое время сидели молча, прислушиваясь к дыханию нашего больного.
В моей жизни были минуты покоя, минуты тишины, минуты полного отдохновения, но наслаждаться одновременно и тем, и другим, и третьим мне доводилось редко. Откровенно говоря, я даже не помнил, когда это случалось со мной в последний раз. Быть может, вообще никогда. Но сейчас, сидя в теплых сумерках под манговым деревом, я наслаждался ощущением, описать которое можно было только как тихое и безмятежное счастье.
Но если я был всем доволен и ничего для себя не хотел, этого нельзя было сказать о Сэле. Нет, я имею в виду вовсе не его физическое состояние, которое, хотя и оставалось довольно тяжелым, не внушало особой тревоги. Смущало меня другое: его психологическое состояние. В настоящий момент его вряд ли можно было назвать устойчивым, и любая моя попытка уговорить Сэла вернуться домой, к родителям могла привести лишь к новому психологическому срыву. Как избежать этого, я не знал. Скорее всего, не знал этого и Колин, но посоветоваться с ним я должен был в любом случае. И лучше было сделать это не откладывая. В конце концов, то, что́ я собирался ему предложить, мог решить только он.
И, достав мобильник, я набрал знакомый номер.
– Билл, – назвал я пароль, когда на том конце взяли трубку, и сразу же дал отбой. Через минуту Колин перезвонил:
– Ну, как он?
– Лучше.
Колин молчал, угадав по моей интонации, что я хочу сказать что-то еще, и я слегка откашлялся:
– Я знаю, тебе хотелось бы, чтобы я как можно скорее привез его домой, к Маргерит и Марии, но мне кажется, с этим лучше не спешить. Дело в том, что этого не хочет сам Сэл. Он не хочет возвращаться. В принципе, я мог бы его заставить; если ты скажешь, я могу даже запихнуть его в твой самолет и отправить в Майами как почтовую посылку, но, как только Сэл немного окрепнет, он снова убежит, и тогда… Да, в этот раз мы его нашли, но мы ничего не сделали, чтобы успокоить его, исцелить его обиду. Пока этого не произошло, парень будет убегать снова и снова, и в один прекрасный день убежит так далеко, что мы его просто не найдем.
– Что ты предлагаешь?
– Я ничего не предлагаю, я прошу…
– Что же ты просишь?
– Разреши мне не сажать Сэла в самолет насильно. Позволь мне хотя бы попытаться его успокоить… Предупреждаю сразу: мне понадобится несколько недель, может быть месяцев, к тому же… к тому же я ничего не гарантирую. Я просто не знаю, насколько в действительности глубоки его душевные раны, и все равно я должен хотя бы попробовать… Вот почему я прошу тебя довериться мне… и доверить мне твоего сына.
Колин прерывисто вздохнул. Казалось, он изо всех сил сдерживается, чтобы не разрыдаться. Потом послышались возня, шорох, сопение. Наконец он сказал:
– Ты уверен, что он… что Сэл не удерет и от тебя?
– Не уверен, но я знаю, что здесь, со мной, он продержится дольше, чем в любом другом месте.
Слышать подобное Колину было неприятно, но он знал, что я прав.
– Да будет так, – медленно проговорил он. – Сдается мне, ты знаешь, что говоришь.
– Хочешь, я объясню все Маргерит?
– Нет. Я сам ей скажу.
* * *
На следующий день я проснулся очень рано. Снаружи было еще темно, мои часы показывали половину пятого утра. Убедившись, что Сэл спит и что с ним все в порядке, я вышел из курятника и прошел вдоль стены дома к дверям пристройки, в которой ночевал Пауло. Стоило мне коснуться его плеча, как он мгновенно проснулся и сел на кровати.
– Что быть?
– Ты не против немного покопать? – Я сделал пару характерных движений, изображая человека, который работает лопатой.
– Копать? Sí! Мы копать. Глубоко копать.
* * *
Утро мы провели возле колодца. Точнее, возле колодца оставался Пауло, а я снова спустился вниз и копал несколько часов подряд. Когда наступило время обеда, Пауло поднял меня на поверхность, я съел несколько сэндвичей, запил водой и некоторое время поиграл с детьми, которые снова собрались на поляне, чтобы посмотреть, как мы работаем. Потом я снова спустился на дно и копал до тех пор, пока не почувствовал, что молоток буквально вываливается из моих скрюченных пальцев. Тогда я дважды дернул за веревку, и Пауло начал поднимать меня наверх, а я, как мог, помогал ему, цепляясь за выемки в стене, словно Человек-Паук.
Так продолжалось целую неделю.
Лина и Изабелла ухаживали за Сэлом, а мы копали и копали. Стоя на дне глубокой и узкой шахты, вдыхая спертый сырой воздух и видя перед собой только собственные грязные руки, головку молотка или штык лопаты, поблескивавший в тусклом свете шахтерской лампы, я мысленно обращался к самым разным предметам. Чаще всего я думал о веревке, которая была моей единственной связью со светлым и солнечным миром на поверхности. По временам, присаживаясь у стены в ожидании, пока Пауло спустит мне опорожненное ведро, я выключал лампу и ждал, чтобы мои глаза привыкли к темноте, но этого так и не произошло. Сколько бы я ни моргал, ни щурился, ни напрягал зрение, мне никак не удавалось разглядеть что-то в окружавшей меня плотной темноте, и тогда мне начинало казаться, будто я ослеп и очутился в мире, где нет ни верха, ни низа, ни особенного смысла. Полное отсутствие света завораживало настолько, что я забывал об усталости, о ноющих мускулах и смрадном воздухе, которым приходилось дышать. И только когда я снова включал лампу или поднимался на веревке достаточно высоко, чтобы различить бледный круг дневного света над головой, я снова начинал ощущать себя живым человеком в реальном, а не призрачном мире.
