— Мы сорвали указатели и сожгли киоски, где продают эти ужасные коммунистические газеты, — гордо объяснила женщина. — Они хотят заставить нас работать как каторжных, а мы не в состоянии прокормить детей.
— И вам не помешала полиция? — удивилась Наташа, следуя за ней по пятам.
— Не помешала. Вот, смотрите! Они не осмеливаются идти против нас. Полиция ведь называется народной, а народ — это мы и есть, или нет? Я разбирала руины этого города собственными руками, так что я имею право голоса!
Наташа поняла, что они уже идут по восточному сектору. Недалеко от контрольного пункта стояли полицейские, они и впрямь не вмешивались. Она не могла рассмотреть выражение их лиц, которые они прятали под козырьками форменных фуражек. Манифестанты подошли, чтобы убедить их присоединиться к ним, но никто из полицейских не отреагировал. Они стояли, словно приросшие к асфальту.
Пройдя еще несколько улиц, Наташа взобралась на капот грузовика, чтобы оценить, каково количество манифестантов, но они были везде. Сколько их было — тысячи, десятки тысяч? Никогда раньше она не испытывала подобных ощущений. Отовсюду доносились обрывки старых революционных песен. Всех охватило возбуждение, это ощущение было сладким, как летний плод. Наташе показалось, что она разделяет эти чувства. Она была счастлива за этих мужчин и женщин, за подростков в куртках и кепках, за каменщиков и плотников, которые шли рука об руку. В их энтузиазме был привкус некой дикой свободы. Никто ничего не организовывал и не планировал. Ее руки дрожали, когда она старалась добиться резкости изображения в объективе. Она делала снимки — ведь она была журналисткой печатного издания. Однако ее сильной стороной было слово, а не изображение.
— Ну и ладно, — сказала она и, спрыгнув на землю, положила фотоаппарат в сумку.
В который раз веселый вихрь подхватил ее и быстро донес до огромного здания, в котором когда-то размещалось командование люфтваффе. Теперь тут заседало правительство Восточной Германии. Ее нервный центр. Сильный ветер разбивался о стены этого монументального строения, мощной твердыни из серого камня, которое пережило бомбардировки союзной авиации. Реликвия Германа Геринга.
Толпа стала требовать встречи с Вальтером Ульбрихтом и Отто Гротеволем.
— Они никогда не выйдут, эти два трусливых мерзавца! Они, наверное, уже концы отдали, испугавшись, что их линчуют.
У ее соседа было серое лицо и тонкие губы. Молодой человек сунул руки в карманы куртки, расстегнул ворот, а во рту держал зубочистку.
— А вы не боитесь репрессий? — спросила Наташа. — Полиция может открыть огонь. К тому же там русские. О них вы подумали? Они сделают все, чтобы вас остановить. Не лучше ли было остаться дома?
Он зло посмотрел на нее.
— Вы что, на стороне Иванов?
— Вовсе нет! — возразила она. — Я французская журналистка.
— Ну, тогда вы можете сообщить вашим французским соотечественникам, что маховик запущен. Теперь мы пойдем до конца. И расскажите, что нам, берлинцам, хватило смелости начать восстание.
Для многих эта весенняя ночь началась слишком рано. Они хотели бы, чтобы этот импровизированный праздник не кончался еще долго. Небольшие группки рабочих продолжали маячить на мостовой. Люди выкрикивали в мегафоны призывы к всеобщей забастовке. Ораторы в переполненных кафе зажигали сердца клиентов. В кварталах Фридрихштрассе и Трепова сорвали плакаты, прославляющие правящую партию. Клочки изодранных коммунистических газет лежали в сточных канавах. Благодаря репортажам, передаваемым без остановки радиокомпанией RIAS, которую тайно слушало большинство населения Восточной Германии, недовольство быстро распространилось за пределы Берлина и докатилось до Лейпцига, Дрездена, Магдебурга, Галле. Акция протеста набирала обороты. Каждый с нетерпением ждал следующего дня — 17 июня. Берлинцы призывали всех собраться в семь часов на Штраусбергерплац, чтобы потребовать объединения страны, свержения коммунистических институтов, свободы для всех.
Ночь надвигалась, но в здании штаба советской военной комендатуры в Карлсхорсте во всех окнах горел свет. Скрипели телеграфные аппараты, то и дело раздавались телефонные звонки. По коридорам бегали секретари с директивами в руках. Дмитрий Кунин, отойдя в сторонку, курил сигарету. Лицо его выражало крайнюю степень озабоченности.
В одном из кабинетов представитель СССР высокого ранга Владимир Семенов и главнокомандующий советским военным контингентом в Восточной Германии маршал Гречко долго разговаривали с Ульбрихтом и Гротеволем. Дмитрий хорошо рассмотрел двух немцев, когда они прибыли в штаб, отметив бегающий взгляд Ульбрихта за стеклами очков и покатые плечи Гротеволя. Во второй половине дня ни тот ни другой так и не осмелились показаться перед толпой. Вместо себя они послали к народу одного из министров, который, немного послушав обвинения и упреки, предпочел ретироваться.
— Это все фашистские провокаторы из Западного Берлина. Это они спровоцировали недовольство, — упрямо, без остановки повторял Ульбрихт, нервно поглаживая острую бородку, которая была мишенью для насмешек манифестантов. — Но все они успокоятся, как только мы пересмотрим трудовые нормы. Это очевидно.
— Хотел бы я быть так в этом уверен, как и вы, — сухо заметил Гречко, который уже отдал приказ стянуть к столице войска.
Как немецкое правительство, так и русские были захвачены врасплох выступлениями рабочих и крестьян. Демонстрации теперь устраивались и в маленьких провинциальных городках. Об этом вслух не говорилось, но и русские, и немцы вдруг ощутили себя жалкими дилетантами.
Дмитрий затянулся сигаретным дымом. За окном ветер гнал клочья грозовых туч, раскачивал ветви деревьев. Было четыре часа утра. Советские войска — 12-я пехотная дивизия, 1-я и 14-я механизированные дивизии — были подняты по тревоге и выдвинулись в сторону немецкой столицы. Шестьсот танков уже находились на подступах к Берлину. Дмитрию казалось, что он уже слышит лязг гусениц на шоссе. Картинки сменялись в его голове: испепеляющие струи огнеметов, пламя пожарищ, протяжный вой «катюш». Забытая боль вернулась в тело. Он ощутил, что его пульс стал частым, и назвал себя идиотом — ведь сейчас не война! Никаких сравнений. Речь идет о подавлении волнений, а не об уничтожении кровного врага. Но что может случиться? Конечно, будут жертвы, не столько, как во время боевых действий, но все-таки. Те, кто осмелились протестовать, не могут рассчитывать на снисхождение со стороны режима.
Дмитрий старался представить, что делают сейчас эти люди, на что они надеются? Спят ли они в этот момент, набираясь сил, или бодрствуют, теша себя мыслью, что сами могут распоряжаться своей судьбой? Им оставалось всего ничего. Несколько часов, не больше.
Но офицер Дмитрий Кунин был озабочен и тем, что касалось его лично. То, что должно было взволновать, странным образом сделало его очень спокойным. Его чувства обострились, мысль работала четче, позволяя просчитывать ситуацию на несколько ходов вперед. Как только он осознал, что конфронтация будет жестокой, он понял, что обязан предупредить об этом любимую женщину. Он хотел, чтобы она находилась в безопасности, что, конечно, противоречило духу ее профессии. Его поступок мог быть приравнен к преступлению, к государственной измене, но по сравнению с красотой Наташи это было ничто. Разве он мог быть уверен, что завтра она не окажется в первых рядах манифестантов? Она захочет стать свидетелем событий, знать всю правду. В этом состоял ее долг. И это было ее абсолютной потребностью. Это было одним из тех ее качеств, которые больше всего восхищали его, но и которые ставили ее в опасное положение. Она была слишком молода и наивна, чтобы представить, что может сегодня погибнуть. Натиск толпы, неожиданный поворот танка, шальная пуля. Достаточно малого. Из-за того, что накануне ситуацию пустили на самотек, она могла подумать, что немецкое правительство, а вместе с ним и русские пойдут на уступки. Как бы не так! Дмитрий знал, что решение еще не принято. До сих пор он воспринимал препятствия, которые мешали их любви, как фаталист, но теперь, когда пришла настоящая опасность, мысль, что Наташа рискует жизнью, стала для него непереносимой.
