Он пропитал собой зеленые заливные луга. Река разбухла и вышла из берегов. Болота источали гнилостный дух. От черных пней по склонам холмов исходил пар. В тумане между островами скользили духи индейских пирог. Из оскверненных могильников вымывало легенды. (У индейцев племени скагит тоже есть предания о Великом Потопе. В них говорится, что Потоп до неузнаваемости изменил мир. Но грядут новые перемены. И мир преобразится в очередной раз. Когда – индейцам племени скагит неизвестно. «Когда мы поговорим с нашими животными, то узнаем, что перемены уже на пути к нам. Когда же мы поговорим с лесом, то узнаем, что они уже наступили».) Вода лилась на крыши и широкополые шляпы. Она отняла цвет у неоновых вывесок и автомобильных фар. Она отливала перламутром на когтях ночных животных.
А еще дождь лил криком. Он лил обнаженными нервами. Он лил плазмой. Он лил хаосом.
Дождь смыл гигантские следы Саскэтча. Он сбил на землю последние сморщенные плоды в садах. Он промочил до последней нитки болельщиков, что собрались посмотреть, как команды старшеклассников будут играть в футбол на раскисшем поле. Он барабанил по запотевшим ветровым стеклам седанов, за которыми прятались влюбленные парочки; он барабанил по ветровым стеклам охотничьих пикапов; чуть выше по течению реки он барабанил по ветровым стеклам груженных лесом тягачей. Он барабанил по оконному стеклу, сквозь которое я смотрел на гигантскую венскую сосиску, что отражалась в мокром асфальте, и мне виделось в ней немало общего с моим собственным нынешним положением.
– Знаешь, – сказал я Аманде, – все это можно было бы пережить гораздо легче, будь мы сейчас не здесь, не посреди северо-западного болота, а где-нибудь на мексиканском пляже. – Я махнул рукой в сторону расхлябицы за окном.
– Когда я последний раз была на мексиканском пляже, какой-то тип украл у меня транзистор, – вздохнула Аманда.
– Форменное безобразие, – посочувствовал я.
– Да нет, ничего страшного, – возразила Аманда, – Радио он взял, но музыку оставил.
Почтальон всегда звонит дважды. Если не ошибаюсь, так уж заведено. Агент ФБР навестил нас вчера после обеда. Обстоятельства его визита вы уже знаете, я их вам как мог изложил. Ближе к ночи он вновь материализовался на верхних ступеньках лестницы.
– Эй, приятель, – гаркнул он мне, отчего я даже выронил апельсин, который чистил в этот момент (способом № 5), – завтра ты отсюда сваливаешь. Я тебя предупреждаю на всякий пожарный. Мы тут будем всю ночь внизу, так что давай без фокусов. Понял?
Когда же я попробовал заверить фэбээровца, что я не фокусник и потому не умею показывать фокусов, он со всей силы стукнул дубинкой по моему апельсину – тот, шлепнувшись на пол, не нашел ничего лучшего, как подкатиться прямо к его черным ботинкам, – и рявкнул:
– Только не умничай со мной, понял? Лучше благодари судьбу, что это я тебе говорю, а не кто-то другой. У кое-кого из наших ребят при виде тебя кулаки так и чешутся.
Агент повернулся к Аманде – она подошла вытереть с пола оранжевую мякоть – и произнес уже не столь грубо:
– Когда отпустят вас с мальчишкой, точно сказать не могу. Еще неизвестно. Знаю одно – правительство собирается конфисковать ваше заведение. Так что готовьтесь.
Выдав порцию обнадеживающей информации, он удалился, вниз.
Я мог бы провести ночь, ломая голову, какие у них планы относительно меня. Я мог бы предаваться фантазиям, какие мне уготованы наказания, какие пытки, какая казнь меня ждет, а затем, ворочаясь в постели, я бы мучился вопросом, как мне поступить, если они отвезут меня Сиэтл и там, предупредив, чтобы я впредь не попадал в подобные истории, отпустят на все четыре стороны. Вернуться в науку? Но какой теперь из меня ученый – с подмоченной-то репутацией? Да и нет особого желания. Но даже если б оно и было – какое место уготовано мне и таким, как я, людям культуры, в этом новом мире, приход которого возвестили в своих мифах индейцы, а Зиллеры с таким упорством пытались воплотить в жизнь? (Несколько столетий мы были хозяевами положения и, как мне казалось, должны были сотворить человека будущего по нашему же образу и подобию. Но теперь я вынужден задаться вопросом – а не близок ли тот день, когда мы будем мальчиками на побегушках у тех, кто презирает наши прогрессивные ценности, кто станет просто использовать наши умения и таланты, продукты нашего труда, наши изобретения лишь для того, чтобы отправлять свои магические ритуалы?) Я бы мог провести долгие и малоприятные часы, переживая за свое будущее, мучаясь вопросом, а есть ли оно у меня вообще. Но этого не произошло. Вскоре после того, как Тор мирно уснул, завернутый в шкуры, Аманда поманила меня из своей спальни, и я наконец был допущен в ее святая святых за благовонный занавес.
На полу пламенеют мягкие персидские ковры, а по периметру комнаты выстроились благовонные курильницы и канделябры. Все остальное, что здесь находится, – дары природы.
Так, например, в одном углу на столе разложены разнообразные морские раковины. Здесь и нимфалины, и причудливые витые раковины брюхоногих моллюсков, и маргенеллиды, и береговые улитки, и прудовики, и морские ушки, морские черенки и песчаные моллюски, натика и морские блюдечки, и раковины тихоокеанских моллюсков, именуемых в народе из-за их огромной вместимости «винными кувшинами», и конечно же, знаменитые гигантские раковины, эти долгоиграющие хранилища извечного рокота моря, что так высоко ценятся коллекционерами. Кроме раковин, здесь можно увидеть причудливые доспехи голотурий, морских ежей, анемонов и морских звезд из ледяных вод залива Пыоджет-Саунд. А рядом с ними расположились заросли и замки кораллов, некоторые даже украшенные живыми полипами. А рядом с кораллами – улитки: пузырьки воздуха, что поднимаются в воде, свидетельство тому, что обитатели аквариума живы и здоровы. Напоминая часовые пружины, улитки затаились среди водорослей и стеблей плавучих растений. А еще двустворчатые моллюски! Они тоже вели в аквариуме тихую и мирную жизнь, неспешно путешествуя по дну, когда у них было настроение, пропахивая в песке след вытянутой ногой.
На подоконниках, там, где они наилучшим образом могли удовлетворить свою потребность в солнце, выстроились ряды кактусов. Был здесь и рождественский кактус, и колючий грушевидный, и «рыбный крючок», и фиолетовый ежовый, и цветущий по ночам цереус, и ощетинившиеся иголками чоллы, и еще какие-то, чьи иглы внушали ужас, а названия были мне неизвестны. Вид у них был не слишком здоровый, что неудивительно в нашем туманном и дождливом климате. Кактусы Аманды что было сил старались подставить свои ребристые бока тому самому солнцу, которое сейчас пожирало ее мужа. Разумеется, вслух я ничего подобного не сказал.
Прикрепленные чем только можно, со стен свисали пустые птичьи гнезда. Было среди них и плетеное гнездо-гамак золотистой иволги, и похожее скорее на хижину-иглу гнездо какой-то тропической птицы, и взъерошенное гнездо оляпки, и орлиное, причем таких размеров, что в нем запросто поместился бы малыш Тор. И – ну как же без него! – гнездо кукушки, то есть не что иное, как приглянувшееся ей гнездо любой другой птицы. И если бы над ним пролетел, скажем, дикий гусь, то он не стал бы сбрасывать никаких листовок с объяснением, почему он не полетел на восток или на запад, как это сделали его собратья.
