Они сидят на высоких стульях в фургоне-ресторане.
– Как же это ты, паренек, дошел до того, что нанялся на эту старую калошу?
– Да ни одно судно, кроме него, не шло на восток.
– Ну что ж, ты сам себе вырыл могилу, голубчик! Капитан – идиот, старший офицер – беглый каторжник, экипаж – сборище бандитов, и вся старая кастрюля не стоит страховой премии… Где ты работал в последнее время?
– Ночным клерком в отеле.
– Вот чудак!.. Отказаться от должности клерка в шикарном нью-йоркском отеле и пойти кухонным мальчиком в плавучий ад… Хороший из тебя получится повар!
Тот, что помоложе, краснеет.
– Что, готов бифштекс? – кричит он буфетчику.
Когда они поели и допили кофе, он поворачивается и спрашивает тихим голосом:
– Скажи-ка, Руни, ты когда-нибудь был в Европе… во время войны?
– Был в Сен-Назере[212]несколько раз. А что?
– Не знаю… У меня все время что-то зудит внутри… Я два года был на войне. Тогда все было по-другому. Мне тогда казалось: все, что мне нужно, – это достать хорошую работу, жениться и осесть. А теперь я за все это гроша ломаного не дам… Полгода работаю, а потом начинается зуд – понимаешь? Вот я и решил, что мне надо прокатиться на восток, поглядеть…
– Ну-ну, – говорит Руни, качая головой. – Увидишь, многое увидишь, будь спокоен.
– Каковы убытки? – спрашивает тот, что помоложе, буфетчика.
– Тебя, наверно, забрали молодым?
– Мне было шестнадцать лет.
Он собирает сдачу и идет вслед за Руни на улицу. В конце улицы, за грузовиками, крышами пакгаузов он видит мачты, и дым пароходов, и белый пар, вздымающийся к солнцу.
– Опусти штору, – слышится с кровати мужской голос.
– Я не могу, она зацепилась… О черт, теперь вся штука полетела вниз!
Анна чуть не расплакалась, когда штора ударила ее по лицу.
– Пойди укрепи ее, – говорит она, подходя к кровати.
– Какая разница? Все равно с улицы не видно, – говорит мужчина, обнимая ее и смеясь.
– Свет с улицы… – стонет она, устало падая в его объятия.
Маленькая комната, с железной кроватью в углу напротив окна, похожа на сапожную коробку. Уличный грохот врывается в нее, пробираясь между домами. Она видит на потолке зыбкое зарево электрических реклам, белое, красное, зеленое… потом пеструю путаницу, точно лопнул мыльный пузырь… потом опять белое, красное, зеленое.
– Дик, пожалуйста, укрепи штору, свет сводит меня с ума.
– Он очень приятный, Анна. Можно подумать, что мы в театре.
– Это вам, мужчинам, приятно, а меня это сводит с ума.
– Так, стало быть, ты теперь работаешь у мадам Субрин, Анна?
– Ты хочешь сказать, что я скэб? Я это знаю. Но мать выкинула меня на улицу, и мне пришлось взять работу, я не то лезть в петлю.
– Такая красивая девушка, как ты, Анна, всегда может найти себе дружка.
– Все мужчины – дрянь… Ты думаешь, если я с тобой путаюсь, то я, значит, могу путаться со всяким?… Не буду я ни с кем путаться, понял?
– Да я вовсе не то хотел сказать, Анна… Фу, какая ты сегодня раздражительная!
– Нервы… Эта забастовка, история с матерью, да еще работа у Субрин… хоть кого с ума сведет. К черту, к черту всех! Неужели меня не могут оставить в покое? Я никогда никому не сделала ничего дурного. Я одного хочу – чтобы меня оставили в покое и дали бы мне зарабатывать кусок хлеба и иногда немножко повеселиться… Дик, это ужасно… Я не смею выйти на улицу, боюсь встретить кого-нибудь из союза.
– Полно, Анна, вовсе не так уж все плохо. Честное слово, я взял бы тебя с собой на Запад, если бы не моя жена.
Анна продолжает говорить ровным, хнычущим голосом:
– А теперь… за то, что я к тебе привязалась и захотела доставить тебе удовольствие, ты называешь меня шлюхой.
– Я ничего подобного не говорил! Я даже этого не думал. Я только думал, что ты молодец, а не рохля, как все эти… Постой, я попробую поднять штору – это тебя успокоит.
Лежа на боку, она смотрит, как его грузное тело движется в молочном свете окна. Наконец он возвращается к ней, стуча зубами.
– Я не могу укрепить эту проклятую штуку… Господи, как холодно!
– Ну все равно, Дик, ложись… Наверно, уже поздно. Мне к восьми нужно на работу.
Он достает часы из-под подушки.
– Половина третьего… Ну что ты, детка?
На потолке она видит зыбкое зарево электрических реклам: белое, красное, зеленое… потом пеструю путаницу, точно лопнул мыльный пузырь… потом опять – белое, красное, зеленое.
– Он даже не пригласил меня на венчание. Честное слово, Флоренс, я бы все простила ему, если бы он пригласил меня на венчание, – сказала она горничной негритянке, которая принесла кофе.
Было воскресное утро. Она сидела в кровати, разостлав газету на коленях. Она смотрела на иллюстрацию в газете с подписью «Мистер и миссис Джек Канингхэм улетают в свадебную поездку на своем знаменитом гидроплане «Альбатрос VII».
– Какой он красивый, правда?
– Да, мисс. Неужели никак нельзя было остановить их, мисс?
– Нет… Он сказал, что посадит меня в сумасшедший дом, если я сунусь… Он великолепно знает, что развод был незаконный.
Флоренс вздохнула.
– Мужчины такие подлецы!
– Ну, это долго не протянется. По ее лицу видно, что она скверная, эгоистичная, испорченная девчонка, а я – его настоящая жена перед Богом и людьми. Видит Бог, я пыталась предостеречь ее. «Кого Бог соединил, того человек да не разлучает»… так, кажется, сказано в Библии… Флоренс, кофе сегодня отвратительный. Я не могу его пить. Пойдите сварите другой.
Пожав плечами и нахмурясь, Флоренс ушла с подносом.
Миссис Канингхэм глубоко вздохнула и уселась поудобнее, между подушками. На улице звонили церковные колокола.
– Джек, дорогой, я все-таки люблю тебя, – сказала она, обращаясь к фотографии, и поцеловала ее. – Слышишь, дорогой, – колокола звонят, как в тот день, когда мы убежали из школы и обвенчались в Милуоки… Было чудесное воскресное утро… – Потом она посмотрела на лицо второй миссис Канингхэм. – Ах ты, такая… – сказала она и проткнула лицо пальцем.
Когда она встала, ей показалось, что зал суда медленно, плавно закружился. Бледный судья с рыбьим лицом в очках, лица, полисмены, приставы в мундирах, серые окна, желтые столы – все вращалось в болезненном удушье, ее защитник с белым, ястребиным носом вытирал лысую голову, хмурился и кружился, пока она не почувствовала, что вот-вот упадет. Она не слышала ни одного слова; она все время мигала, чтобы вытряхнуть из ушей жужжание. Она чувствовала, что позади нее сидит Дэтч, сгорбившись, уронив голову на руки. Она не смела оглянуться. Потом, когда прошло много часов, все кругом стало острым, ясным и очень далеким. Судья кричал на нее откуда-то из узкого конца воронки, его бесцветные губы шевелились, как пасть рыбы.
