Я отправился на кладбище, которое значительно расширилось за последние годы. Теперь пресловутое поле уже входит в территорию кладбища. На могиле стоит общая табличка, в которой указываются фамилии всех шестнадцати герцогов. Здесь лежит Гамильтон, в 1712 году погибший от руки лорда Мохэна во время знаменитой дуэли в Гайд-парке. С ним вместе похоронен шестой герцог, который был женат на одной из прекрасных сестер Ганнинг. Я отыскал имя десятого герцога Гамильтона — создателя, увы, недолговечных дворца и мавзолея. Этот человек был лордом-распорядителем на коронациях Вильгельма IV и королевы Виктории. Он являлся носителем двух титулов маркиза, трех графских и восьми баронских титулов. В возрасте сорока трех лет он женился на Сюзанне Юфимии — младшей дочери Уильяма Бекфорда, легендарного автора романа «Ватек». И такой человек покоится в общей могиле вместе со своим гробом, который сейчас уже стоит, наверное, 50 тысяч фунтов стерлингов. Всего в нескольких ярдах оттуда, сразу за кладбищенской стеной, громоздятся дымящийся шлаковый отвал и огромное колесо на входе в шахту… На мой взгляд, это великолепный урок на тему тщеты человеческих амбиций!
После кладбища я отправился в расположенный по соседству парк Кэдзоу, в котором обитало последнее стадо диких белых коров — тех самых, что бродили по шотландским просторам во времена древних римлян. Парк Кэдзоу — одно из самых замечательных мест в Шотландии. Только что вы находились в промышленном городе и вдруг попадаете в уголок нетронутой природы, остаток древнего Каледонского леса, который раньше простирался от Клайда до самого Приграничья. Здесь растут дубы-великаны, хотя от половины из них сохранилась лишь внешняя оболочка. Одно из деревьев — «Дуб Уоллеса» — имеет такое гигантское дупло, что в нем свободно помещаются восемь человек. Шлепая по сырой траве и глядя на эти древние деревья, которые тянули свои корявые сучья к небу, я подумал: вот идеальное место для «проклятой пустоши у Форреса»[54].
Я подошел к воротам, на которых красовалось объявление «Осторожно! Дикие коровы представляют опасность», перелез через них и углубился в парк. Долгое время мне не удавалось увидеть никаких диких коров. Я прошел, должно быть, три мили по мокрой траве, прежде чем эти неуловимые животные внезапно возникли передо мной. Они выглядели настолько опасными, насколько может быть опасным дикий скот! Коровы были чисто белыми с черными мордой, ушами и копытами. Они в большей степени походили на американских бизонов, чем на обычных хайлендских коров.
Эти животные являются последними представителями вымирающей породы. В некоторой степени эту честь с ними разделяют чиллингемские коровы из Нортумберленда. Но там порода выражена не столь явно, поскольку в ходе селекции черными отметинами пожертвовали в пользу случайно возникшей розовоухой разновидности. В парке же Кэдзоу с этим строго: мне рассказывали, что все телята, имеющие хоть малейшие отклонения от идеального экстерьера, безжалостно уничтожаются.
3
Недалеко от маленького, но столичного города Эйр, поблизости от знаменитого моста через реку Дун, на обочине дороги стоит старая глинобитная хижина. В ней в 1759 году родился Роберт Бернс.
Этот маленький домик с низкими белеными стенами и соломенной крышей является центром паломничества многих поклонников поэта. В этом смысле он похож на Стратфорд-на-Эйвоне, хотя я бы сказал, что Бернс значит для Шотландии больше, чем Шекспир для Англии. В то время как англичане глубоко почитают Шекспира, Бернса попросту любят.
Культ Шекспира в Англии носит несколько академический и холодный оттенок (если речь не идет об откровенном лицемерии) — и, между прочим, вспомните, где находится Шекспировский театр[55]. В то же время Бернс и поныне остается теплой и живой частью повседневной жизни шотландцев. Всякий раз, когда вижу кипящий чайник на очаге шотландца, я вспоминаю Бернса, ведь он был певцом обычных вещей и вложил в них частичку своей души. Я уверен, если бы он избрал себе участь драматурга, то целая сеть театров Бернса раскинулась бы по всей Шотландии.
Ведь Бернс воплощал в себе не традицию, а живую силу. Шотландцы повторяют его стихи, каждое слово, сказанное Бернсом, продолжает жить в народе.
Для англичанина встреча с настоящим бардом — экстраординарное событие. Мы часто используем данный термин, но, по сути, не знаем, что он означает. Ведь у нас, в Англии, много поэтов, но нет ни одного барда. Скажу больше, у нас есть первоклассные поэты, уровнем повыше, чем Бернс. Но ни один из них не повлиял на наши жизни так, как повлиял Роберт Бернс на жизни шотландцев. Его, конечно же, бессмысленно сравнивать с Шекспиром: второй — всемирно известный художник слова, принадлежащий всему человечеству; первый — поэт местного значения. Если уж с кем и сравнивать Бернса, так с Данте: итальянец был певцом своего города, шотландец — своей округи. Данте писал на тосканском диалекте, Бернс — на провинциальном наречии.
В то время как сэр Вальтер Скотт открыл свою страну окружающему миру, Бернс объяснил Шотландию самой себе. Многие из тех, кто не прочел ни одной строчки из Бернса, тем не менее его цитируют. А все потому, что его песни носятся в воздухе, его стихи звучат в домашней обстановке, возле камелька. Порой глядишь на человека весьма скромного происхождения и образования и гадаешь: откуда он взял эти строчки из Бернса — из прочитанной книжки или же запомнил с детства и на всю жизнь. Я не знаю ни одного английского поэта, чьи стихи, фигурально выражаясь, лежали бы у камина, свернувшись клубком, как старый верный пес. Увы, как я уже сказал, у нас в Англии нет своих бардов.
Лично я воспринимаю Бернса как шотландского Пана (и полагаю, Хенли задолго до меня пришел к такому же выводу!). Он был подвержен всем языческим соблазнам, и это стало естественной реакцией на воинствующий кальвинизм той эпохи. Я легко могу вообразить, какую нечестивую радость доставляли бы мне стихи Бернса — а он всю жизнь пел хвалу вину, женщинам и поэзии, — живи я в тогдашней Шотландии и страдая от перегибов старорежимного пресвитерианства.
Столетия религиозных репрессий сказались на характере и творчестве этого человека. По сути, он стал единственным всплеском чувственной гуманности и простодушной радости жизни, который Шотландия позволила себе со времен реформации. Бернс постоянно дразнил гусей, щелкал своими языческим пальцами перед носом у мрачной церкви, у злобного и уродливого, недалекого и злопамятного, у вечно сующего свой нос в чужие дела бога шотландских лавочников. Они были антагонистами — этот мстительный бог и поэт. Ведь Бернс любил жизнь во всех ее проявлениях, с готовностью раскрывал объятия природной красоте. Он был фавном, родившимся в век штиблет с резинками. Он много грешил в жизни, однако периодически наследственность и воспитание брали верх, и тогда Бернса одолевали угрызения совести и приступы почтительности перед мрачной моралью. Неоднократно случалось, что пророческий запах серы достигал ноздрей поэта и заставлял на время отказаться от обычной беспутной жизни. В конце концов это обычное дело! Покажите мне такого шотландца, который, шествуя «стезей веселья в вечный огонь ада»[56], время от времени не останавливался бы на этом пути и не прислушивался к далекому перезвону церковных колоколов. А Бернс был шотландцем до мозга костей! Для него самого было бы лучше, если бы он не афишировал свои пантеистические эскапады, а жил тихо-спокойно и по воскресеньям, как все, ходил на праздничную службу в церковь. Но нет, он не мог поступать, как все. Только два человека в истории Шотландии открыто, не скрываясь, шли на адюльтер: Босуэлл и Бернс. Первый привык не обращать внимания на общественное мнение, второму было плевать на себя. Из этого вовсе не следует, что эти двое были похожи. Демонстративное пренебрежение к общепринятым нормам морали — единственное, что их роднило, и, скорее всего, это простое совпадение.
