— Рут, — как сумел, выговорил он.
— Ваша линия освободилась, мсье. Вас соединить?
— Рут.
— Сол? Ты где? Это ты?
— Рут, я не… Я тебя не слышу. Я не слышу…
Ему казалось, что телефон по-прежнему звонит, хотя этого быть не могло. Он говорил в трубку. Голос Рут.
— …Ты слышал? Откуда ты узнал… Это был последний… и все? Как ты смеешь вообще со мной об этом говорить?
Говорить со мной. Ты должен знать. Скажи что-нибудь. Я застрелил его.
— Он все равно уже умирал.
Она что, повесила трубку?
— Рут.
Комната как будто провисла и осела, женский голос накатывал волнами и бил по ушам. Телефон стоял у него на коленях. Трубка — горячая и скользкая, потому что ладони потные. Он не мог ни говорить, ни слушать эту женщину, которая находилась за тысячи километров от него и что-то пыталась ему втолковать. Проснись, сказал он себе. Проснись. Что она такого ему наговорила?
Но когда он и в самом деле проснулся, телефон лежал на полу, завалившись набок. В комнате пахло спиртным, одежда на нем была отклекшая и затхлая, одна нога босая, и туфля валяется рядом с пустой бутылкой. Он лежал на кушетке, напротив длинного ряда собственных книжек. Что он ей сказал?
Он помнил, как произнес ее имя, — а дальше? Он потянулся за письмом Рут. Ее номер он записал на оборотной стороне конверта. Как ты смеешь вообще со мной об этом говорить? Чего он ей такого наговорил? Он не помнил ни единого сказанного ночью слова.
Он вынул из конверта письмо:
Дорогой Соломон.
Почтовые служащие сплошь юдофобы. Они утверждают, что ты не забираешь у них эти письма, и шлют их обратно, мне, человеку, чья жизнь и без того не сахар. Я по-прежнему замужем, но теперь это уже ненадолго. Я собираюсь получить у Джона (экс-мэра) развод и все его деньги в придачу. Я же тебе говорила, что именно так я и сделаю. Так в Америке принято. У меня — бассейн, гигантская тачка и улыбка широкая и безупречно красивая, не хуже, чем у Энн Шеридан, которая звездит со мной вместе в моем последнем фильме «Прямо через дорогу». Вместе со мной, это, конечно, сильно сказано, потому что она царит на экране минуты эдак девяносто четыре, а я — двадцать восьмая слева в очереди к билетной кассе, но какая, собственно, разница? Такое говно с сиропом. Сначала я заставляю Джона выбивать для меня эти роли, а потом он заставляет меня их играть. Так что семейным счастьем у нас и не пахнет.
А в остальном здешняя жизнь прекрасна; я понемногу превращаюсь в американку, и мне это нравится. Ты меня понимаешь? Очень на это надеюсь. Я больше не в состоянии думать о войне, но мне нужно поговорить с тобой, чтобы перестать о ней думать. Как я уже сказала, жить здесь легко: именно так я и хочу теперь жить. А как живешь ты? Прошу тебя, найди место для того, что Может Быть Сказано, если, конечно, хотя бы это письмо до тебя дойдет. Я пишу уже третье по счету, дорогой Соломон. Первые два вернулись. И вряд ли я стану писать еще раз.
С любовью,
Рут.
P. S. Прошу тебя, не смотри «Прямо через дорогу», даже если у тебя будет такая возможность. Я действительно снялась там в маленькой роли — со словами, и фильм от этого стал еще ужаснее, чем был.
* * *
Дорогая Рут.
Я отправляю это письмо твоей «тете» в Венецию, Эрлиху и Августу Вайшу, в «Шварце Адлер». Надеюсь, ты в одном из этих мест. И точно такое же письмо — Якобу.
Я в лагере для перемещенных лиц, немного к северу от Мессолонги. Судя по всему, здесь никто даже не знает, кончилась война или нет; я решил, что кончилась, и буду придерживаться этой точки зрения. Надеюсь, что ты в безопасности. Здесь рассказывают страшные вещи.
Я был очень болен, но теперь в достаточной степени окреп, чтобы заняться той деятельностью, которой посвятил большую часть военного времени: копать землю. Я не знаю, сколько еще я здесь пробуду. Выбирать приходится между репатриацией (в советские «Черновцы») и Палестиной. Пожалуйста, напиши мне и скажи, что ты жива и Яков жив. Адреса два: Соломону Мемелю, Межд. 0551, лагерь Агринион (ПМ-Транзит), через Британскую военную миссию (Греция), Мессолонги, Греция; и — туда же, через Международный Красный Крест, Континентальная греческая миссия, Мессолонги, Греция. Почта приходит сюда из Афин примерно два раза в месяц.
Думаю о тебе каждый день.
Соломон.
Когда сил у него накопилось достаточно для того, чтобы встать на ноги, Сол завернулся в несколько одеял, чтобы не промерзнуть на январском морозе, встал с раскладушки и шатко подошел к окну. Растопив дыханием наледь, он окинул взглядом заросшую тростником береговую линию озера и город на той стороне. Он прижался лицом к ледяному стеклу. На флагштоке висел другой флаг, штабное здание превратилось в груду обгорелых бревен, но в прочем лагерь практически не изменился. На оштукатуренных стенах тюремного блока, в котором он когда-то сидел, были видны темные полосы копоти.
Теперь там располагалось административное управление лагеря Агринион (ПМ-Транзит), а на людях, которые входили и выходили из этого здания, были повязки Красного Креста или греческая армейская форма. Солдаты поставляли пищу или, по крайней мере, доставляли ее, раз в неделю, на помятых немецких военных грузовиках, и выгружали из кузова мешки с канадской ржаной мукой. Время от времени из Агриниона наезжали греческие жандармы — судя по всему, с единственной целью: послушать, как на них орет директор лагеря, коренастая, коротко стриженная блондинка, швейцарка по происхождению. К тому времени, как Сол пришел в себя настолько, чтобы воспринимать окружающий мир, в лагере Агринион было не больше пятисот человек; к тому времени, как он смог ходить без посторонней помощи, прибавилась еще сотня. Когда он окреп настолько (или настолько одурел от безделья), что уже мог взяться за работу, эта цифра увеличилась примерно до тысячи. После этого численность содержавшихся в лагере людей пошла на убыль.
У него был ревматизм и двустороннее воспаление легких, сказала ему медсестра в больничном блоке. Говорила она медленно, и греческий у нее был достаточно ходульный и напыщенный, чтобы Сол смог вполне ее понять. Сама она была из Триеста. Он не сказал ей ничего. Ему повезло, что он сюда попал, добавила она. Они уж и не чаяли, что он вообще выкарабкается. Сестра улыбнулась и отправилась по своим делам.
Численность лагерного контингента уменьшалась потому, что люди то и дело уезжали, группами человек по десять и более, на тех же самых грузовиках, что привозили в лагерь продовольствие, пробираясь по изрытой воронками дороге, которая вилась вдоль южного берега озера. Выгрузив мешки и ящики, они возвращались тем же путем, но уже с другим грузом. Кто-то из отъезжающих высовывался из крытого брезентом кузова чуть не по пояс, размахивая кепкой и что-то крича остающимся в лагере товарищам; другие забирались в кузов молча и не оглядываясь. Но не возвращался никто, а тех, кто прибывал в лагерь на разбитых машинах скорой помощи, под конвоем, пешим ходом, на мулах — ранеными, больными и молчаливыми, — становилось все меньше и меньше. Сол не знал ни того, как он здесь оказался, ни куда ему деваться после лагеря.
