уже знал: вот это белые шарики солоноватого курта, который готовят из творога, вот это красноватый жент из размолотого обжаренного пшена, с медом и изюмом, вот это – лебяжий пух под тончайшей поджаристой корочкой, бауырсаки на айране. В бурдючке – кумыс, напиток, к которому не так-то просто привыкнуть…
– Ассаляму алейкум, – сказала старуха и поклонилась.
Поклонился и Деревнин. Тогда она произнесла довольно длинное приветствие по-казахски.
– Бабушка говорит: ты у нас желанный гость, – перевел воевода.
И опять Ази-ханум заговорила, и опять воевода перевел:
– Если бы ты был нашей веры, она бы отдала за тебя одну из внучек.
Деревнин улыбнулся и снова поклонился.
Ази-ханум сказала еще что-то.
Ораз-Мухаммад невольно усмехнулся.
– Говорит – если бы она сейчас устраивала той, то сама поднесла бы тебе вареную баранью голову. Это честь для самого знатного гостя. Но сейчас не время устраивать той.
Подьячий отродясь такого не ел, но оценил любезность и снова поклонился.
– Садись, гость наш, – предложил Кадыр-Али-бек. – Дождемся Урака бин Джан-Арслана. А пока потолкуем. Ты обещал рассказать, как крымский хан брал Москву. Сейчас я устроюсь поудобнее и буду записывать.
Не очень-то хотелось Деревнину вспоминать те страшные дни и московский пожар, случившийся чуть ли не четверть века назад, да и не помнил он, чтобы обещал такое старику, но говорить пришлось.
Ждали ногайца долго. Деревнин, рассказывая, съел весь жент. Наконец князь Урусов прибыл. С ним был один из слуг, судя по лицу и бороде – природный русак, под мышкой он держал завернутую в кусок холста книгу.
Первый вопрос Деревнина к нему был: есть ли известия от Бакира с семейством?
– Да, через многие руки пришла грамотка, – ответил князь. – Они в одном из наших аулов. Пробудут там год или два, а дальше – как получится. Здоровы, довольны, Бакир зарабатывает тем, что учит детей красиво читать Коран. Это хорошее ремесло, подьячий. В степи таких людей ценят.
– Слава Богу, – сказал Деревнин. – А что, не вернется ли он к своему хану?
– Опасается. Полагаю, правильно делает. В ставке хана Тауекеля найдется, кому отомстить, Фатима-ханум многие травки у себя хранит. Вот Псалтирь.
Подьячий развернул холстину.
Видать, книгу подарил князю кто-то из государевых приближенных по случаю крещения. Она была увесиста, в деревянных досках, обтянутых тисненой кожей, с золотым обрезом, в высоту более полуаршина да в толщину – три с половиной вершка. Деревнин не был слаб, но представил себе, каково читать псалмы, держа перед собой пятифунтовую книжищу, и содрогнулся. Но отступать было некуда.
Он точно так же, как Ораз-Мухаммад, понимал долг перед безымянным человеком, сумевшим соблюсти евангельское требование: положи душу свою за други своя.
– Так что, ваши милости, пойдем, что ли? – спросил подьячий.
Все посмотрели на воеводу.
– Ступай ты вперед и начинай читать. Мне это слушать не подобает, – ответил Ораз-Мухаммад. – Мы чуть погодя придем. Даулет! Позови Жомарта – пусть возьмет фонарь и будет с подьячим.
Делать нечего – Деревнин взял книгу и вышел из юрты.
Гроб с телом уже стоял возле вырытой ямы.
Яма была нужной глубины, но не черна – ее дно покрывал слой безупречно белого снега, и в этом Деревнин увидел некий тайный знак, совпадавший с его мыслями об убитом иноземце.
Жомарт держал слюдяной фонарь так, чтобы Деревнин мог, нагнувшись, видеть лицо мастера Кита. Это было молодое и безмятежное лицо. Удивительно красивое лицо – как будто мертвый таким способом хотел показать живым, что он счастлив.
– Кит, – сказал Деревнин, – не ведаю, где ты, раб Божий Кит, в каких обителях, да и все тут у нас – с опозданием… А, сдается, сжалился над тобой Господь… Вот, что могу…
Он открыл книгу, на первой странице которой было изображение царя Давида, сидящего во дворце – как могли представить себе древние тот дворец иконописцы. Он собрался с духом, попытался отрешиться от всего земного и произнес обязательные для начала такого дела молитвы – «Отче наш», «Трисвятое», «Царю Небесный» и прочие. Затем он начал громко и внятно читать первый псалом: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых…»
Тихо подошел ногаец, перекрестился и встал сбоку, заглядывая в Псалтирь. Видно, пытался как-то приспособиться к своей новой вере не только для того, чтобы государь с государыней видели его поблизости от себя на церковных службах…
Но ему этот труд пока что плохо удавался.
Деревнин негромко прочитал четыре кафизмы. Перелистывать тяжелую Псалтирь было страх как неловко, он дважды чуть не уронил книгу в снег. Жомарт держал фонарь на вытянутой руке, стараясь получше осветить страницы. Князь Урусов крестился невпопад. И тут пришли Ораз-Мухаммад с Кадыр-Али-беком.
– Уже довольно? – спросил воевода.
– Сам не знаю. Много в жизни повидал, таких похорон не случалось, – ответил подьячий.
– Так. Ты сделал, что мог. Теперь – я.
Он позвал своих людей. Они стояли поблизости с веревками и лопатами наготове.
Перед тем, как закрыть крышку гроба, Деревнин перекрестил бледное лицо. Глядя на него, так же сделал и ногаец.
Гроб медленно поплыл в глубь земную.
Три лопаты быстро закидали яму.
– Вот и схоронили, – сказал Ораз-Мухаммад. – Весной яблоня расцветет. Будет ему там хорошо.
– Да, – согласился ногаец. – В саду, под яблоней, а не гнить в степном овраге, славно…
– Сколько моих людей на войне полегло… Там, поди, одни кости остались… Даулет! Принеси мой кобыз и кусок кошмы. А вы ступайте в юрту.
– Пойдем, – шепнул князь. – Он хочет быть один.
И они пошли прочь из сада.
В юрте их ждали Кадыр-Али-бек и Ази-ханум.
– Он остался в саду? – спросил ученый.
– Да, у могилы.
– Бедный мой мальчик…
Деревнин не понял – отчего воеводу, который давно не младенец, старик назвал мальчиком. Понял ногаец – он знал, как осиротевшего тринадцатилетнего Ораз-Мухаммада Кадыр-Али-бек спешно увозил на север, в Сибирь, под покровительство хана Кучума. Тринадцать лет – возраст, когда дитя уже считает себя взрослым жигитом, но в душе у этого
