пел всё громче, и всё яснее в нём становились отдельные голоса. Песок поднимался пыльным облаком. Стебли становились размытыми призрачными фигурами; туман заволакивал зал. Я сбежала с лестницы и утонула в нём.
Призраки смешались с лунными и стали такими же, как они, тенями. А потом туман сгустился так, что не осталось ничего, кроме него и холодного гладкого пола.
Я сделала по инерции ещё несколько шагов, потом ещё один, и ещё — и поняла, что не знаю, куда идти дальше. В тумане то мелькало что-то, то исчезало снова. Я развернулась на пятках, всматриваясь в хмарь вокруг, но ничего не смогла различить.
— Добро пожаловать, — сказал кто-то за моей спиной.
Голос был похож на мой собственный так, словно это мои слова донесло эхо. Я вздрогнула и обернулась — и увидела, что из тумана выплыло наклонённое бревно, обгорелое с одной стороны.
Казалось, это дерево давным-давно разбила молния. На нём не выросло новой листвы, оно лежало глухое и мёртвое. А на сухой коре свернулась клубком моя змея, с которой мы впервые с самой Долгой Ночи могли смотреть друг на друга.
— Добро пожаловать, — повторила она, — в лиминал.
— Лиминал? — я облизала пересохшие губы. — Что это такое?
— Граница Бездны, где живут духи, страхи и прошлое. Место в нигде и никогда, где совершается настоящая магия. Здесь танцуют лунные и бывают звери за мгновение и вечность до оборота.
— Лунные? Оборот? Но это… это не магия.
— Ты уверена?
Я прикусила губу и промолчала. Туман клубился и клубился, и в нём мелькали кривые, непонятные тени. Не осталось ни колонн, ни мерцающих в высоте глаз, ни балконов; казалось, я должна была давно уже оступиться или упереться в стеклянную стену, но туман заволок собой весь мир и стал бесконечностью.
— Что теперь… делать?
— Людям нельзя заходить в лиминал, — сказала змея. — Здесь время течёт иначе, а свою смерть найти проще, чем что угодно иное. Тебе лучше вернуться.
— Вернуться? Куда? Как?
Змея с укоризной покачала головой, а потом растаяла. Я потянулась пальцами к ускользающему стволу, но поймала одну лишь пустоту.
Огляделась. Вокруг был туман, и больше ничего не было. Моя змея исчезла бесследно.
Я стояла на месте, и ничего не происходило. Туман клубился и холодил ноги, и я зябко переступала по полу, гладкому, словно стекло. Так можно было стоять бесконечно и никуда не прийти.
Наверное, я и стояла — бесконечно. Но потом эта бесконечность всё же иссякла и истончилась, и я пошла вперёд, потому что никакой разницы в направлениях не было.
Туман волновался и стелился полосами, а тени в нём то бледнели, то становились ярче. Я встретила того лысого лунного, что целую вечность назад меня облил, — здесь он стоял, опираясь руками на рукоять зонт, напротив себя самого. У его отражения не было зонта, оно стояло по колено в воде и смотрело в небо, а небо щедро лило дождём, смывая с лица слёзы.
— Ты знаешь, — сказал тот, что с зонтом, не глядя на меня, — иногда об этом нужно вспомнить, чтобы не потеряться в свете.
— Это, по-вашему… танец?
— Никто не любит танец девятого имени. Но от него становится легче.
Мне не казалось, что кому-то из них становилось легче. Дождь всё лил и лил, сильнее и сильнее. Вода добралась лунному-без-зонта до середины бедра, а сам он высыхал и бледнел, как будто вместе со слезами из него выходили все краски.
Я заставила себя отвести взгляд и шагать дальше, сквозь туман и марево фигур.
Что это было — воспоминания? И если так, то почему все они оказались страшны и сюрреалистичны? Или — как там сказала змея — страхи? Но кто станет в здравом уме бояться дождя!..
В здравом уме, мысленно повторила я и сама себе усмехнулась. Здравость — это было совсем не то, в чём можно было обвинить лунного. Что есть здравого в том, чтобы слушать песок, который превратился в ковыль, а потом выпустил тени, а потом стал туманом, и в тумане больше ничего не было? Что есть здравого в разговорах о свете, Бездне, воле Луны и забытых именах?
Я зябко обняла себя за плечи и ускорила шаг.
Тени свивались в неясные, смутные образы. Так в сказках танцевали морочки, притворяясь чем-то неуловимым и желанным; они ловили ладонями болотные огни, собирали их в свои волосы и казались чем-то невероятным, пока заворожённый путник не уходил с головой в бочаг. Одному только Тощему Кияку удалось победить морочек: он завязал себе глаза и шёл, слушая одно только своё сердце.
Тени мелькали всё ближе, а моё сердце не желало говорить — только билось, как сумасшедшее, отдавая куда-то в горло. Я снова ускорила шаг и вдруг вышла к высокому костру.
Он был сложен из целых сухих ёлок, вокруг него суетились безликие тени, — а в самом центре была привязана высокая женщина с лицом в крови. Вместо выколотых глаз у неё остались только чёрные провалы, бурая кровь залила старомодную белую рубаху до самого подола, тени ходили вокруг костра хороводом и добавляли к ёлкам что-то размытое.
Было противоестественно тихо. А потом одна из теней крикнула женским голосом:
— Ведьма!
А другая повернулась прямо ко мне серым пятном вместо лица и сказала важно:
— У неё дурной глаз. Глянула на мельникова сына, и тот на утро ослеп. Ведьма!
Женщина рвалась и беззвучно кричала.
Потом где-то в тени мелькнул факел. А в тенях за ним, в тумане на границе странной сцены, я вдруг увидела себя, бледную и с искажённым лицом. По голубому ситцу у меня на груди растекалось багровое пятно.
Мгновение я смотрела самой себе в глаза, а потом торопливо зашагала в другую сторону.
Была ещё девушка, лежащая в пруду среди цветов, белая и мёртвая. Ещё — бредущий сквозь пепел старик. Ещё — стая собак, неслышно несущаяся сквозь туман. Ещё…
Потом я снова увидела в тумане себя и кровавое пятно на груди.
Нет, это всё не годится. Можно сколько угодно смотреть на чужие страхи, но это совсем не похоже на выход! Мне нужен Дезире, нужно найти Дезире, и вместе мы обязательно что-нибудь придумаем. Он ведь здесь где-то? И золотая нить…
Золотая нить размылась туманом до прозрачности, но я шла по ней, как по компасу, отмахиваясь от жутких видений.
И нашла его — закованного в латы рыцаря, замершего неподвижно ко мне спиной.
— Дезире? — тихо позвала я.
Он не ответил, только чуть заметно вздрогнул, и латные пластины на
