Картофельная ботва, осень, луга, коровы, туман — все, казалось, на это указывало. Может, они и картошку печь будут? Я потянулся в карман за спичками, но женщина, стоявшая рядом, придержала мою руку и посмотрела укоризненно.
Не знаю, сколько их стояло у этой кучи ботвы. Я не считал. Кроме того — знаете, как бывает во сне... Сны не любят цифр. Большинство этих женщин были богато одеты, в черных пальто, в черных шубах, в черных шляпах, шарфах, перчатках. Но у каждой эта чернота была своя.
У одной вокруг шляпы обернута черная тюлевая вуаль. На другой огромная шляпа, украшенная черными розами, — кажется, это та женщина, которая повернулась ко мне и, приложив палец к губам, велела хранить молчание. Просто в тот момент я не обратил на розы внимания. У третьей шляпка небольшая, зато спереди к ней приколота булавка с черной жемчужиной величиной с маковую коробочку. Я знаю, что таких жемчужин не бывает, но это же сон. У четвертой шляпы не было, голова была повязана черной шалью, черные очки в золотой оправе и черная, блестевшая от тумана шуба. На пятой — вуаль, такая густая, что лица не разглядеть. Ее печаль показалась мне самой мучительной.
Среди них стояло несколько крестьянок. Закутанные в платки, в безрукавках, в разношенных тапочках, в стоптанных ботинках, сгорбленные — то ли от тоски, то ли от жизненных тягот. Похоже, было холоднее, чем я думал, потому что они дышали на озябшие сизые ладони. Мне пришло в голову, что, возможно, женщины в богатых одеждах — это их дочери, невестки, кузины, которые съехались со всего мира, чтобы вместе испечь картошку. Чего могло не хватать таким дамам, кроме вкуса печеной на костре картошки?
— Картошку уже положили? — спросил я почти шепотом.
— Какую картошку? — возмутилась та, с огромной жемчужиной.
— А что же тогда?
— Они умирают, — скорбным голосом сказала одна из крестьянок, согревая дыханием ладони.
— Кто? Где? — Я ничего не понимал.
— Старые крестьяне умирают здесь, в этих кучах картофельной ботвы, — шепнула мне на ухо женщина в шляпе с черными розами.
— Господи Боже мой, — вздохнула крестьянка, и от слез у нее перехватило горло.
— Как это умирают? — Я по-прежнему не понимал.
Та, в темных очках, шикнула на меня:
— Пожалуйста, помолчите. Проявите такт.
Тем не менее я склонился над кучей картофельной ботвы — может, узнаю кого-нибудь из нашей деревни. В небольшой просвет, словно оставленный специально для того, чтобы испустить последний вздох, я ничего не сумел разглядеть. Я хотел немного раздвинуть стебли, но услышал чей-то шепот:
— Пожалуйста, не надо.
Я обернулся посмотреть, кто это, и понял, что не знаю ни одной из этих дам, ни одной из деревенских женщин. Ну разве что ту, в вуали, кажется, где-то видел мимоходом. Но как заглянуть за эту вуаль, чтобы убедиться? Вуаль — как ночь, да еще вся усеяна узелками, словно мушками. Я подумал, что буду все время на нее смотреть, может, женщина захочет утереть слезы и тогда приподнимет вуаль. В этот момент из-за вуали до меня донесся голос:
— Пожалуйста, не смотрите на меня так. Тем более что я не та, о ком вы думаете.
— О, ксендз, наконец-то, — сказала одна из деревенских женщин.
И в самом деле, я увидел ксендза. Он поднялся с колен возле кучи ботвы неподалеку и приближался к нам. В стихаре, с перекинутой через руку столой, с Евангелием. Я уже хотел было воскликнуть:
— Эй, Ксендз! Не помнишь меня?!
Я его сразу узнал. Но когда он приблизился, оказалось, что это не тот сварщик со стройки, а фотограф. Не спрашивая разрешения, он тут же сделал снимок. Я стою среди этих женщин над кучей картофельной ботвы, в коричневой фетровой шляпе. Представляете, у меня в жизни было столько шляп, а на фотографии я в той, коричневой фетровой.
Он щелкнул фотоаппаратом и тут же вынул готовый снимок. Разумеется, цветной. Шляпа — коричневая, луг — зеленый, куча картофельной ботвы, над которой мы стоим, — серая, а наряды дам — разных оттенков черного. Кажется, фотограф сказал, из какого он журнала, но я не запомнил... Мол, только что узнал, что здесь, на лугах, в кучах картофельной ботвы, умирают старые крестьяне, и примчался.
— Номер разойдется, как горячие пирожки. — Он был в восторге. — Надо только добраться до середины этой кучи.
Фотограф сменил объектив, поставил длиннофокусный. Опустился на колени возле кучи ботвы. Сунул объектив в просвет, будто оставленный для последнего вздоха. Возбужденный, он щелкал один кадр за другим: о, отлично, о, великолепно, о, так еще лучше. А когда закончил, его словно стало затягивать внутрь этой кучи ботвы. Фотограф дергался-дергался, стонал и звал на помощь, но в конце концов ему пришлось разжать пальцы. Так он и остался без фотоаппарата.
Признаюсь вам, что, когда я время от времени смотрю на эту фотографию, у меня тоже возникает искушение заглянуть внутрь, в эту кучу картофельной ботвы: кто там умирает? Когда-нибудь я так и сделаю. Придется. Единственное, что меня останавливает, — стоящие рядом женщины, хотя ни с одной из них я не знаком. Особенно с той, что в шляпе с черными розами. Вы не знаете, что означают черные розы? Может, удалось бы весь сон разгадать. Я не сказал вам, что, когда хотел достать из кармана спички, а она укоризненно посмотрела и придержала мою руку, одна роза отломилась и упала мне под ноги. Я хотел было нагнуться и поднять ее, но шляпа дала сигнал, что, если я наклонюсь, она тоже упадет.
Черные розы наверняка что-то означают, в саду таких не встретишь. Однажды за границей я побывал на выставке роз, и, должен сказать, от форм и оттенков аж в глазах рябило. Наверное, там были собраны все розы мира, но черных не было.
Вы верите в сны? А я не верил, пока мне этот сон не приснился. Не придавал снам никакого значения. А теперь, когда я иногда смотрю на эту фотографию, у меня такое ощущение, что я всего лишь перешел из того сна сюда, в этот мир, и теперь вынужден здесь жить, раз так положено. Интересно, узнаете ли вы меня? Я там моложе, но ненамного. А может, вы узнаете кого-нибудь из этих женщин. Может, какая-нибудь из них окажется вашей хорошей знакомой.
Ну что, выпьем чаю? Или вы предпочитаете кофе?
