пролез во встречный поток, стал пробираться за Кировым, но догнать его не смог. Когда он выскочил на привокзальную площадь, два обкомовских автомобиля уже отъезжали. Он вытер пот и выругался. Столько усилий и понапрасну. Его стало трясти, он лишь сейчас почувствовал то напряжение, которым был охвачен с утра.
В трамвае Леонида укачало. Очнулся через полтора часа снова на Московском вокзале и, вытаращив глаза, долго не мог ничего понять. На какое-то мгновение ему показалось, что он сошел с ума: город был погружен в мрачную черноту, и здания падали на него. Но это всего лишь был обморок. Его усадили, кто-то растер виски, чем-то резким шибануло в нос, и день начал возвращаться.
Дома, чтобы успокоиться, он выпил пять стаканов чаю с сухарями, прилег на постель и заснул, очнувшись поздним вечером, когда Мильда, лежа в постели, читала детям «Конек-горбунок».
Николаев открыл дневник.
«Если ни 15.Х, ни 5.XI я не мог сделать этого… то теперь готов, иду под расстрел. Пустяки, только сказать легко!..»
Николаев вспомнил об энкеведэшниках и записал себе памятку: если арестуют, не забыть поставить им условие: «Ко мне без ведома ЦК на квартиру не ходить, а если пойдете, то жену и детей не напугайте…»
«Сколько я не думал и не принял мер, но обратно возврата нет. Предрешая свою судьбу, я не хотел бы расстаться с жизнью на 10–20 лет раньше».
Потом он стал писать план. Написал подзаголовки: «Учет внешних и внутренних обстоятельств», «Место действия», «На вечер» и стал придумывать разные места покушения: на вокзале, при встрече, как сегодня, или лучше сразу же пристроиться в хвост охране, идти за ними вплотную и ждать момента, когда они чуть расступятся, и, не вытаскивая револьвер, выпалить прямо из кармана. У его дома на улице Красных Зорь, 26/28, подождать, когда он и охранники сядут в машину. Всегда есть несколько секунд перед тем, как машина трогается с места. Можно подбежать, открыть дверцу и палить или разбить стекло и палить. Охрана растеряется и не сразу отреагирует, он успеет сделать 1–2 выстрела и сможет даже убежать. Наконец, в Смольном при первой же встрече, овладеть духом и решимостью и палить. Все эти места действия им до конца не отработаны.
Николаев засиделся до двух часов ночи, описывая свой план, потом еще час ворочался в постели, проигрывая в воображении все эти ситуации, но одна из них запечатлелась ярче всего: он идет за Кировым по длинному коридору Смольного, сжимая револьвер, и, когда насильник подходит к двери своего кабинета, Леонид три раза стреляет в него и четвертый — себе в висок. Два трупа, великая загадка века: вождь и простой партиец. Похороны. Мильда рыдает над гробом, дети. Жена Кирова рыдает над гробом. Две вдовы. Имеющий глаза увидит и поймет.
7 ноября утром Мильда ушла на демонстрацию и вернулась поздно. Он слышал, как она рассказывала матери, что Ольга с Кулишером затащили ее к себе, угостили водкой, была селедка с картошкой и пельмени, Ольга настряпала. Роман подвыпил, стал приставать к Мильде, гладить по разным местам, когда Ольга выходила из комнаты. Она еле от него отбилась. Вечером он пошел ее провожать до трамвая, Ольга осталась мыть посуду, и Роман снова приставал, повалил в снег, предлагал прийти утром: Ольга на работе, а Роман на следующей неделе с двух часов. Мильда потешалась над ним, рассказывая, какие слова он ей нашептывал: и королева, и царица, умолял спасти его, иначе он кого-нибудь изнасилует, и его посадят. Теща испуганно ойкала, возмущаясь распутным зятем, у Николаева темнело в глазах от ненависти, а Мильда смеялась.
— Перебесится, никуда не денется…
Она принесла пельменей, пригласила и мужа поесть бульончику с пельменями, все же праздник, но Николаев от ужина отказался.
После праздников заглянув в райком, он случайно услышал, что Киров едет в Москву на заседание
Политбюро, но 13-го вечером возвращается «Красной стрелой» обратно. «Значит, 14-го утром, на вокзале», — пронеслось у него, и он даже не зашел в РКК, если б был хоть один ответ на его письма, они бы нарочного отправили к нему на дом. Сама судьба подсказывала ему: 14-го утром, последний срок.
На Политбюро утвердили повестку Пленума ЦК, который должен состояться 25–28 ноября. На Пленум выносили два вопроса: 1. Об отмене карточной системы по хлебу и некоторым другим продуктам. 2. О политотделах в сельском хозяйстве. На вечер 28-го наметили совместный просмотр спектакля МХАТа «Дни Турбиных». После заседания Киров спросил у Жданова, решился ли вопрос с отправкой нового прокурора в Семипалатинск. Еще раньше Мирзоян прислал в Ленинград телеграмму, что новый прокурор Восточной области так и не назначен и никаких мер для улучшения жизни спецпереселенцев, которых они посещали, прокуратурой не принято. Киров отправил Жданову телеграмму об этом еще 1 ноября. 4-го он говорил с ним лично, и тот обещал во всем разобраться. Жданов выглядел расстроенным и ответил неопределенно, сказав, что Сталин сам взял этот вопрос на заметку, встречался с Вышинским, а о чем они договорились, он не знает. Киров зашел к Сталину.
— Я разобрался, — выслушав его сетования, хмуро ответил Коба. — Твои раскулаченные живут в домах, продукты им выдаются согласно нормам, а вот работают они хуже всех. Сломали молотилку, есть случаи хищения зерна, так что улучшать им условия жизни я не вижу оснований. Наоборот, я приказал ужесточить их, так как они не хотят вставать на путь исправления.
— Но я сам видел, как они живут, — проговорил Киров. — Дома полуразрушены, печки нет, нет кизяка, чтоб топить и готовить пищу, ночью всем не хватает места на земляном полу. Уполномоченные воруют продукты, пьянствуют, избивают за малейшую провинность, насилуют женщин. Разве это жизнь?
— А ты хочешь, чтобы они жили? — спросил Сталин.
— Но они не совершили никакого преступления! — гневно воскликнул Киров. — Там, под Семипалатинском, обыкновенные переселенцы и страдают невинные дети и старики. Раскулаченные давно умерли, остались в живых их соседи и односельчане, которых в свое время выстригли под одну гребенку из-за тех страшных перегибов, которыми ты, Коба, сам возмущался!
— И ты хочешь, чтоб мы построили им каменные дома, кормили вдоволь хлебом и мясом, которого твоим рабочим не хватает? Пойди, отними хлеб у своих рабочих и отдай им! — жестко ответил Сталин.
