распорядился задраить люк. Заливать перестало, но сразу стало плохо дышать. При попутном ветре дизель начал засасывать свой же выхлоп, по отсекам поползла сизая дымка. В сочетании с жарой и сильной качкой подводная лодка скоро превратилась в форменную душегубку. Половина экипажа лежала в собственной блевотине, вторая хорохорилась и крепилась из последних сил.
Честно скажу: это уже совсем не напоминало курорт. И главное — некуда было деться! Оставалась, правда, одна отдушина — ходовая вахта на мостике. Свежий воздух, вольный ветер — об этом можно было только мечтать! И я мечтал, ожидал, томился, считая секунды и минуты, когда придёт моя очередь заступать вахтенным офицером.
Желудок мой уже отверг недавний обед из трёх блюд, утренний чай с колбасой и бутербродом, и к горлу настойчиво подкатывал вчерашний ужин. Ужина мне было жалко, и я терпел. До вахты оставалось ещё два часа, и я боялся, что не доживу. Вообще-то я обычно не укачиваюсь, но духота и стоявшая перед глазами сизая пелена сделали своё дело. Но мне было совсем не стыдно. Не один я оказался такой. Даже наш старый механик, тот ещё морской волк, сидел в центральном посту зелёный и нет-нет, да и уединялся за железной дверью гальюна. Штурман лежал в кают-компании под столом, стонал и слабым голосом просил каждого входящего, чтобы его пристрелили.
Перед ужином, не вытерпев, я всё же сходил освободить место для нового ужина, но на душе нисколько не полегчало. Кушать так и не пошёл. От одной мысли о еде становилось так плохо, что не знаю даже, как это описать. Внутри меня как будто поселилась сама смерть — тошнотная желудочно-кишечная сущность — и подталкивала костлявой рукой пустой уже желудок наружу. Обычное в такой ситуации средство — принять горизонтальное положение — не помогало совсем, вместе с желудком начинали проситься наружу и все остальные внутренние органы. За глоток свежего воздуха я готов был отдать всё своё имущество и зарплату лет на десять вперёд, но даже на столь выгодных условиях никто не брался мне помочь. Такое в обычной жизни элементарное благо здесь было совершенно недоступно. Просто так вскарабкаться по трапу и судорожно подышать было нельзя — командир, как мы помним, задраил рубочный люк и вдобавок сел на него сверху.
Я маялся, бродил по пропахшим тошнотной кислотой отсекам, оскальзываясь на липких лужицах, судорожно хватаясь за что попало и нигде не находя себе места. Крен закладывало порой такой, что удобней было двигаться по переборке. В седьмом отсеке из ящиков повываливалась, разметалась по палубе посуда, и никто не спешил её собирать. В корме, в аппендиксе между торпедными аппаратами, на карачках стоял Самокатов и в голос, самозабвенно «травил». Всё было раскидано, перевёрнуто, под ногами хрустели осколки разбитой посуды. В такт качке шумно перекатывались с борта на борт оставшиеся целыми тарелки, чайники и кастрюли. Я хотел было употребить власть, заставить прибраться, но понял, что если сейчас открою рот, то со мной самим может произойти неприятный конфуз. Так плохо мне не было никогда, даже после самого большого бодуна! Ни до, ни после.
— Эх, скорее бы на вахту! Господи, помоги! — воздеваю я руки в беззвучной молитве. Но время, кажется, стоит на месте, стрелки на циферблате — как приклеенные. Я уже несколько раз снимал с переборки часы, подносил к уху, проверяя, не остановились ли, и разочарованно вешал на место.
Но время, сколь оно ни жестоко, имеет одно хорошее свойство — как бы медленно оно ни тянулось, рано или поздно всё заканчивается, и то, что нельзя было минуту назад, становится можно теперь. Вот и я наконец дождался своего часа. На циферблате — двадцать ноль-ноль! Вот оно, простое человеческое счастье!
— Третьей боевой смене заступить! — пробулькал кто-то на мостике, закашлялся и, кажется, захлебнулся.
Из последних сил карабкаюсь по трапу, стучусь. Командир открывает люк, бросает взгляд на моё зелёное осунувшееся лицо, подаёт руку, резко выдёргивает наверх и тут же опускает крышку. И очень вовремя, потому как через мгновение мы уже стоим по пояс в воде, и начинается вселенский потоп. Лодка зарывается всё глубже и глубже, и вот мы уже находимся под водой на глубине не менее двух метров! Я едва успеваю сделать вдох, задержать дыхание и долгую минуту наблюдаю из-под воды, как где-то далеко у меня над головой дрожит и кривится на небосклоне бледное рахитичное солнце. Как видно, и здесь жизнь совсем не курорт, но вниз — ни за какие коврижки!
Сменяемся. Стягиваю со сдающего вахту помощника командира противохимический комбинезон, напяливаю на себя. Прорезиненная ткань — мокрая, скользкая, противная. Хорошо ещё, что находимся в тропиках и вода пока тёплая! Ракетница, бинокль, повязка… Перевязываюсь поперёк страховочным шкертом. Не мешало бы ещё и каску на голову, но её нет, Министерство обороны не снабдило, зажилило. Такие предосторожности далеко не излишни. Если вовремя не спрятаться под козырёк, не сгруппироваться, не зацепиться, налетевшая волна может хорошо шибануть, размазать, разметать по железу и вынести в море уже бездыханное тело.
По мокрым скобам карабкаюсь на мостик, и вот уже передо мной вид, что называется, с картины Айвазовского. Или, если говорить словами другого нашего великого соотечественника, разгул свободной стихии. Поначалу я не понимаю, где нос, где корма — всё залито водой, откуда дует ветер, тоже непонятно — дождь хлещет со всех сторон и завывает так, что не слышно шума работающих дизелей.
Волны сначала показались мне не очень большими, но при ближайшем рассмотрении, когда, скатившись, словно на санках, на самое дно глубокого ущелья и зарывшись носом по самую рубку, мы принялись выгребать на вершину, я понял, что первое впечатление было явно обманчивым.
Вскарабкавшись на гору, которой, казалось, не будет конца, и вновь свалившись в тёмный провал, да так, что заложило уши, мы вдруг попали в какую-то бестолковую толчею. Над нами вздымались, громоздились заснеженные вершины, снизу казавшиеся недосягаемыми Эверестами. В котловине между ними на нас накинулись, принялись наскакивать и терзать какие-то рваные свирепые шавки. В бессильной ярости, брызгая пеной-слюной, они бросались на подводную лодку и пытались разорвать её на куски. Оставаясь какое-то время с этими зверьками один на один, мы шли между двумя гигантскими гребнями, угрожающе нависающими над головой, потом ущелье начало стремительно смыкаться. Один гребень стал наползать на корму, задрал её, да так, что из воды показались молотящие посуху гребные винты. Нос при этом стал зарываться в другую волну, двигающуюся уже навстречу.
Жернова сомкнулись! Ещё мгновение —
