Неожиданно она села на кровати, прикрыла тело рясой.
Бард рассвирепел, сорвал черное одеяние, швырнул его в угол:
— Никогда больше не смей прикасаться к этой дряни.
Карлина пожала плечами, надела нижнюю сорочку. Слезы по-прежнему текли из глаз, она судорожно вытерла их. Однако голос ее был тих и ясен:
— Ты, животное, действительно решил, что мне можно приказывать? Или думаешь, что, защищаясь подобным образом, ты сможешь забыть, что сотворил со мной только что! Ты решил, что сможешь не думать об этом негодяйстве? О своей черной душонке?..
— Только не надо пафоса, — поморщился Бард. — Все женщины одинаковы, и ты, моя любимая, ничем не отличаешься от прочих. Разве что гордыня тебя мучит… Я знал и таких дурех, которые накладывали на себя руки, еще не распознав как следует эту сладость. В первый раз не получилось, так они сразу в петлю. Но я считал, что ты более разумна, чем эти припадочные, более честна сама с собой… Что ты наконец расслабишься и сама захочешь получить удовольствие. Это же неизбежно, ты же сама хочешь меня…
— Это ложь, — сказала она хрипло. — Вранье!.. Выдумки… Если ты, животное, веришь в это, то только потому, что страшишься взглянуть правде в глаза. Оценить то, что ты сотворил…
Он пожал плечами:
— Ой, как страшно. Не надо, Карли, я знаю женщин. У меня их знаешь сколько перебывало?
Она усмехнулась:
— Ничего ты не знаешь! Ни вот столечко, — показала ему кончик мизинца. — Ни одну женщину ты не смог понять. Изнасиловать — да! Это ты в состоянии. Но понять… Ты сам для себя, для собственного успокоения сочинил какие-то сказочки. А эти сказочки не имеют никакого отношения к истине.
— О-о, добрались! Так что же есть истина? — В его голосе послышалось откровенное презрение.
— Ты побоишься взглянуть ей в глаза. Тебя вполне удовлетворяют выдуманные тобой и такими, как ты, байки о глупых курочках, которые только того и жаждут, чтобы ты побыстрее их поимел.
— Ты считаешь, что я настолько глуп, что буду спрашивать женщину и выслушивать ту чушь, которую они городят? Я вот что скажу, все вы — и ты тоже, леди, — спите и видите, как бы скорее явился хозяин, смял вашу гордость, разбудил ваши потаенные желания.
Она улыбнулась уголками губ:
— Значит, ты такой смелый? Такой мудрый? Все знаешь?.. Значит, без колебаний и страха способен взглянуть в лицо истине, слиться сознаниями, когда нельзя солгать?..
— Я и не знал, что ты у нас лерони. Но я уверен в себе, дорогая. Не беспокойся, я не написана в штанишки от того, что прочитаю в твоей головке. Уж конечно, не обольюсь слезами…
Карлина, ни слова не говоря, вытащила звездный камень, который хранился в маленьком кожаном мешочке, подвешенном на шее.
— Так и быть. Знай, что милосердие Аварры распространяется и на тебя. Это я больше не испытываю к тебе жалости. Я верила, что ты ребенок, а ты всего-навсего животное… Что ж, смотри, любуйся…
Камень неожиданно засветился изнутри слабым голубоватым сиянием. Барда вдруг начало подташнивать.
— Нет, смотри, — низким тягучим голосом произнесла Карлина. — Смотри, раз ты такой смелый!..
В первое мгновение — ничего, кроме голубой дымки, потом наплывом — неуклюжий крестьянский парень-переросток, с большими руками, переминающийся с ноги на ногу. Это был он в тот день, когда его привезли в Астурийский замок из отчего дома. Он тогда ничего толком не умел — ни танцевать, ни держаться за столом… Да, таким Карлина увидела его… «Она пожалела меня. И что, ничего больше, кроме жалости?» Бард увидел себя, парнишку, ее глазами. А он был ничего, когда его умыли, постригли, приодели. Даже симпатичный… И не такой бука, как можно было подумать вначале. Вот он первым помчался и влез на дерево, на котором застрял котенок. Вдруг, сменой кадров, неприятное воспоминание — когда слез и заметил восторг в глазах Карлины, Бард неожиданно взял котенка за шкирку и показал, что хочет свернуть ему шею. В следующее мгновение радость в глазах девочки сменилась неописуемым ужасом. Если он способен так поступить с котенком, значит, он и со мной не будет церемониться? Карлине Бард представлялся огромным, страшным, здоровенным, как скала, и в момент обручения, которое совершил король Одрин, она тряслась от страха. Этот человек будет ее мужем? Такой огромный? Он будет обнимать ее, схватит ужасными ручищами, сожмет, будет пытаться целовать. Тут прихлынуло отвращение, которое она испытала, когда он все-таки поцеловал ее. Потом потекли горькие, возмущающие душу мысли о Лизарде, рыдающей в сомкнутые ладошки, — девочка понять не могла, почему этот дядя так поступил с ней? Зачем мучил, трогал, где трогать нельзя, — это грех, щекотал, потом нанес удар. Не рукой — нет… Чем-то жутким, здоровенным. Было очень больно. Так же нельзя делать, так не велят, потом это очень больно, но как окажешь сопротивление каменной глыбе, сопящей, похрюкивающей от удовольствия… Это так унизительно, даже когда боль покинула тело, растаял страх…
Затем явилась картина праздничного вечера, когда он встретил служанку на галерее, и девочка догадалась, что он намерен взять ее снова, желает она того или не желает. И невозможность сопротивляться — от этого на душе становилось еще противней, потому что теперь она знала, что он хочет и почему…
«Бард вовсе не хочет меня; только из-за ущемленного самолюбия он жаждет мое тело. Как же, он спит с королевской дочерью! Кто посмеет бросить упрек в незаконном происхождении зятю короля! Сам по себе он ничего не представляет, у него даже самолюбие кособокое — мечтает утвердиться за счет унижения другого. Когда все падут на колени, тогда он окажется намного выше их всех. А меня он хочет как самку… Больше ничего…»
Бард почувствовал отвращение, которое испытывала Карлина, когда он прикасался к ней. Когда пытался впихнуть свой язык ей в рот, по ее телу пробежали судороги. Его руки, объятия — это что-то омерзительное, неуклюжее, отбивающее всякую охоту. Вот он, совершенно ополоумевший, с перекошенным от ярости лицом, бросается на Джереми с кинжалом в руке — затем доносится вскрик Джереми, наконец конвульсии…
— Все, достаточно, — воскликнул он, однако телепатическая сила туго спеленала его — он даже глаз закрыть не мог. Тут же почувствовал, что был момент, когда она восхищалась им, что-то даже шевельнулось в ее душе… И все ушло! Точнее, он сам все разломал идиотским требованием немедленно отдаться. Ладно бы только требование — следом опять сминающая сопротивление попытка овладеть ею. Вот так, приспичило — и будь любезна, королевская дочь! Вот почему Карлина оставалась холодна, когда его отправили в изгнание. Все еще тогда было кончено. О какой женитьбе после этого могла идти речь? Когда король предложил ей выйти за Джереми, ее охватил такой ужас, что, только сбежав на остров Безмолвия, прожив там тихо, как мышь, несколько декад, она наконец пришла в себя. Святая жизнь излечила ее… Почти совсем… Бард замер, ощутив смертельный ужас, который изведала Карлина, обнаружив, что связана, похищена… беспомощна, совершенно беспомощна … В темном, завешенном паланкине лежала, тряслась в такт ходу коней и мучительно размышляла, кто ее украл, куда везут… Каждая мельчайшая жуткая мыслишка отдавалась в нем ударом молота. Чужие руки, ужас, испытанный ею, когда она увидела лицо Барда, — так она подумала в первую минуту… Узнав, в чьи руки она попала, она не могла рассчитывать на милосердие. Разве животному известно сострадание и жалость, тем более в момент, когда жертва оказалась в его лапах? Тут же плеснуло запахом свободы, ненавистный ей мужик развязал ей руки — ох как она помчалась, совсем как молоденькая червин. Тут же она была схвачена, затем борьба, она отбивалась и руками и ногами (в тумане ужаса мгновенным облегчением мелькнул момент, когда она вцепилась ногтями в щеку мучителя, впервые вид человеческой крови доставил ей радость) и вот опять связана, закинута в паланкин. Какое унижение находиться там и каждый час ожидать насилия! Постоянно усиливающийся ужас, когда ее провели в ее собственные комнаты. И где? В родном доме! Все здесь было пропитано страхом — одежда, еда, теплая вода в ванне, куда ее почти насильно засунули. «После всего этого я никогда не смогу считать себя человеком…»
