Ознакомительная версия. Доступно 32 страниц из 158
есть с такими понятиями, которые интегрируют в себе оценочность, экспрессивность, эмоциональность, целеполагание. Но в отличие от идеолога, мыслитель расщепляет, релятивизирует идеи, рассекает их компоненты и свободно соединяет заново в новых идеях, при этом часто выступая как критик любой идеологии с ее жестким сцеплением понятийных и оценочных значений в каждой идеологеме. М. М. Бахтин так характеризовал разницу между идеологом и мыслителем:
Идеолог – один из самых страшных человеческих типов. Он бессознательно становится рабом своей умерщвленной части – это рабство стремится неизбежно обратиться наружу тиранией. Напротив, мыслитель вечно насторожен по отношению к этому отчуждению, к полному окаменению своей мысли, он находится в вечном состоянии творчества, все его мышление всегда и в любой момент снова поставлено под вопрос[251].
Задача мыслителя – не столько убеждать, сколько удивлять, остранять идеи, как искусство остраняет образы. Если здравый смысл – это успокоенность ума на преддисциплинарном уровне, а мудрость – успокоенность ума на постдисциплинарном уровне, то мыслительство – это беспокойство ума, которое побуждает его метаться, перебегать с уровня на уровень, нарушать правила одного уровня вторжением понятий другого уровня. Синявский назвал это приближение мыслей, неожиданных для самого мыслителя, «мыслями врасплох». И наоборот, как только мысли приводятся в порядок, становятся логически предсказуемыми, выводимыми по правилам системы, иссякает сила мыслительства. «Мысли кончаются и больше не приходят, как только начинаешь их собирать и обдумывать…» (МВ, 338).
Такова традиция русского мышления – мыслить порывами и урывками, охватывать все области сразу, соединяя образное мышление с концептуальным, философское с политическим. Отсюда взаимное непонимание и критика русского мыслительства и западной философии. Для западной философии русская мысль синкретична, лишена дисциплины, еще-не-дисциплинарна. Для русских мыслителей западная философия чересчур специальна, аналитична, еще-не-синтетична.
Постмодерная культура Запада пытается преодолеть узкую специализацию и замкнутость своих академических традиций, заново соединить философию с литературой, термин с метафорой, мышление с игрой – и потому могла бы многое усвоить из российского опыта «мыслительства», если бы само мыслительство приняло более трезвый и остраненный взгляд на самого себя и не упивалось бы иллюзией своих бескрайних возможностей, которые то и дело оборачиваются отсутствием результатов. «Возможность противоречить самому себе, а не излагать какую-то стройную концепцию» – то, что Синявский столь ценит у Розанова, – действительно позволяет воссоздать «какой-то очень естественный и живой процесс, процесс роста и развития мысли»[252]. Но эта же «процессуальность» мешает мыслителю предъявить результат мышления, который постоянно откладывается на потом.
Именно потому, что мыслительство лишено познавательных преград, оно особенно остро нуждается в иных способах самоограничения и самоорганизации. Взамен познавательной разделенности субъекта и объекта – нравственная участность. Мыслитель сочувственно ищет раскрытия каждого явления на такой глубине, где оно могло бы являться сущностью и целью себя самого. На область мышления переносится та заповедь, которую Кант считал основополагающей для этики: всегда относиться к человеку как к цели и никогда не относиться к нему как к средству. Мыслитель относится к каждому мыслимому явлению как к цели и никогда не превращает его в орудие идеологии, в средство утверждения бесспорной и властной истины.
Синявский – едва ли не самый чистый образец русского мыслительства конца нашего столетия, со всеми опасностями и соблазнами этого далеко не чистого, всегда взвихренного и замутненного жанра. В одном трудно усомниться: Синявский всегда шел вслед за предметом своей мысли и сам пребывал в мыслимом, вместе с ним говорил и молчал, лукавил и опрощался. Он говорил о том, что требует высказывания, и молчал о том, что требует действия, – может быть, поэтому он не сказал о «нравственности» и «ответственности» и сотой доли того, что сказал о «художестве». И если он писал о дурачестве, о босячестве, о ветре, гуляющем в поле, то потому, что и сам жил «дурак дураком» (первая запись «Мыслей врасплох»), и сам был среди тех, которые «идут, идут сейчас… и будут идти и идти…» (последняя запись «Голоса из хора»).
Манифесты нового сознания. 1980-е
Как и «Манифесты новой поэзии», эта глава воспроизводит «изнутри» сам процесс формирования постмодерного мироощущения в России 1980-х годов, но уже в области рефлексии, поэтики мысли. Термин «постмодернизм» здесь не употребляется, но рассматриваются, точнее, манифестируются и осмысляются такие составляющие постмодерна:
экологически чистое мышление, освобожденное от инструментальных и идеологических задач, – «Экология мышления» (1982);
стирание границ между образом и понятием, художественными, философскими и документально-исповедальными жанрами – «Эссеизм как направление в культуре» (1982); выход религиозного сознания за рамки определенных вероисповеданий, постатеизм как религиозный постмодернизм, формирование универсалистской веры за пределом догм, обрядов и церковных организаций – «Бедная религия» (1982);
движение к глобализму и универсализму, формирование метаязыка культуры, стоящего над разделением философских школ, художественных стилей, идеологических течений, – «Эпоха универсализма» (1984);
кристаллизация нового исторического опыта в подвижных, растущих, многозначных формах художественно-философского обобщения, несводимых к исконным и вечным «архетипам», – «К понятию кенотипа» (1984);
ускорение исторического процесса и одновременно его застывание в формах архива и электронного континуума, подготовка «конца» времени и истории – «Парадокс ускорения» (1985); возникновение постсоветской, «русско-сибирской» культуры из форм советской цивилизации – процесс, обратный тому, который описывается Шпенглером как застывание культуры в формах цивилизации, – «Рождение культуры из цивилизации» (1986–1987);
(вос)соединение теории с фантазией, методологический принцип умножения теорий в их относительной независимости от фактов, отход от критерия истины к критерию удивления в познании – «Теория и фантазия» (1987).
Жанр манифеста возродился в России в 1980-е годы после его расцвета в 1910–1920-е и полного увядания в последующие полвека, от Сталина до Брежнева. Сам этот жанр провозглашения новых идей и движений – в искусстве, философии, общественной жизни – находился под запретом в СССР, как проявление инакомыслия. Мои манифесты 1980-х годов, естественно, несут на себе печать времени, прежде всего в их эмоционально-стилевой тональности, которая сейчас, тридцать-сорок лет спустя, может восприниматься как чересчур приподнятая, пафосная. Но следует оценить настрой той поры, когда, еще даже до официального провозглашения перестройки и гласности, вдруг приоткрылся новый исторический горизонт, а строй, казавшийся незыблемым, вдруг обнаружил свою обветшалость. К изложению даже вполне рациональных идей примешивались ликующие нотки – ведь в жизни нашего поколения впервые стала возможной манифестация, пусть еще только в кругу друзей и коллег, на литературных вечерах. Первая публикация этих манифестов состоялась только в 1988 году[253].
Экология мышления
В наше время часто говорят об «экологическом подходе», «экологическом мышлении», принципы которого распространяются на все новые предметные области – уже не только природу, но и общество, культуру. Однако культура – это не одни лишь законченные произведения, памятники старины, хранить которые мы, безусловно, обязаны. Существует еще культура мышления, интеллектуального творчества. Быть может, пришла пора распространить принципы «экологического мышления» на сферу
Ознакомительная версия. Доступно 32 страниц из 158
