Рассказ Феди ему показался сперва просто неправдоподобным, но, вспомнив поведение своей хозяйки и самой Марфы, он понял, наконец, что тут действительно его водят за нос. Да и он-то тоже хорош! Ведь не любил он Марфу, ну нисколечко, а полез к ней из-за какого-то скотского чувства. Да это ощущение даже и чувством-то назвать нельзя — свинство какое-то! И ему опять стало стыдно и противно, как после своей первой встречи с Сашкой Середой. Он смущённо потоптался на месте и, опустив голову, тихо сказал:
— Ну что же, Федя, уже поздно, пойдём. Только, пожалуйста, не говори никому, где ты меня застал… Очень тебя прошу об этом! Слышишь, нигде и никому!
Борис, придя домой и обнаружив на столе своей конторы кринку молока и большой ломоть хлеба, к ужину не притронулся. У него чуть ли не в первый раз в жизни не было аппетита.
Он невольно вспомнил последние слова Марфы, сказанные в этот вечер:
— Боря, ты больше сюда не приходи, а то как бы наши не заметили. В следующий раз я к тебе сама приду, дома удобнее будет и теплее. Ты Марье скажи, когда мне прийти, она мне передаст. Я приду и на всю ночь останусь…
Теперь Борис, после слов Фёдора, начал понимать весь хитрый план, задуманный сёстрами. Марфа придёт к нему, об этом будет знать её сестра. Его захватят с поличным, и капкан захлопнется. А что капкан на него был поставлен, он это уже теперь понял, потому что на его вопрос: «А как же твои родители?» Марфа ответила:
— На что мне теперь мои родные, когда у меня ты будешь!
Она уже считала, что он в её власти, и что ему ничего не останется, как только жениться на ней, вне зависимости от того, любит он её или нет. Захваченный на месте преступления Марьей, он не сможет выкрутиться.
«Ну что же, спасибо Фёдору, открыл он мне глаза. Ну а ты, милая, жди, когда я тебя теперь позову, дождёшься…» — злорадно думал он, хотя физические достоинства Марфы и продолжали его волновать.
Глава шестнадцатая
Утром следующего дня в почте, полученной из конторы Дальлеса, Борис обнаружил письмо, вызывающее его с отчётом о выполнении договора по заготовке и сдаче рудничных стоек. Через несколько часов он уже был в Шкотове, оставив участок на Фёдора.
Ему предстояло пробыть в Шкотове несколько дней: после отчёта нужно было присутствовать на профсоюзном собрании конторы — он уже состоял членом профсоюза работников земли и леса (был такой профсоюз). На этом собрании Алёшкина по предложению Ковальского избрали членом месткома, сам Ковальский был избран председателем.
В это же время и в Шкотове проходил расширенный пленум РК РЛКСМ, на котором Борису тоже предложили присутствовать с тем, чтобы по возвращении в Новонежино он сделал доклад о решениях пленума. Иначе туда пришлось бы посылать кого-нибудь из штатных работников райкома, а их было очень мало — всего три человека.
Организация же комсомольская росла как на дрожжах. Полтора года тому назад в районе имелась всего одна комсомольская ячейка, теперь уже в самом Шкотове их было более двадцати, причём некоторые ячейки уже состояли чуть ли не из сотни членов, как, например, шкотовская и артёмовская.
Окунувшись в эту деловую и комсомольскую жизнь, Борис почти совсем забыл о своих безалаберных и довольно-таки позорных любовных новонежинских приключениях. Он, конечно, каждый вечер ходил в клуб, ежедневно встречался там со своими шкотовскими друзьями и с Катей Пашкевич.
После всего, что за последние месяцы произошло с ним в Новонежине, ему почему-то было стыдно встречаться и как раньше непринуждённо беседовать с ней. Он чувствовал себя как бы виноватым перед ней в чём-то. И от этого он старался не искать с нею встреч наедине.
Она же, наоборот, уже достаточно наслушавшись и от Нюськи Цион, и от других подруг о том, что Борис Алёшкин к ней неравнодушен, да заметив это и сама и, со своей стороны, вероятно, тоже в какой-то степени заинтересовавшись им, видя его робость и как бы нежелание сближаться, приписывала это своей прежней холодности и недоверию к нему.
Чтобы как-то сломить этот непонятный для неё ледок в их отношениях, используя в качестве связующего звена всё ту же Нюсю, Катя чаще стала затевать с ним разговор, взглядами, всем своим видом давая понять, что он ей не совсем безразличен.
Борис никогда бы не смог объяснить, почему это он был так смел и даже, может быть, нахален с другими женщинами и девушками и почему так робок и неуверен в своём обращении с Катей Пашкевич.
Пожалуй, лишь много лет спустя он понял, что именно это-то и было настоящей любовью. Это была не чувственная страсть, толкавшая его в объятья таких, как Марфа или Середа; не та дружба, которая не вызывала у него никакого волнения в крови, как с Тиной Сачёк. В отношении к Кате объединялось всё вместе: он хотел поделиться с ней самыми сокровенными своими мыслями, получить от неё дружеский совет, и в то же время смотрел на неё, как на девушку, одно прикосновение которой ему дало бы неизъяснимое блаженство. Вместе с тем, несмотря на всё это, он чувствовал перед ней какую-то совершенно непонятную робость.
В эти вечера как-то случалось, что Борису и Кате удавалось посидеть рядом во время кино, пройти вместе домой, и ему было с ней так хорошо, он себя чувствовал таким счастливым, что всё пережитое в Новонежине отошло куда-то далеко-далеко, и стало казаться, что случилось это не с ним, а с кем-то другим…
Однако, видимо, то или иное событие, пережитое человеком или испытанное им, бесследно никогда не проходит. Наряду с увеличившимся презрением к женщинам вообще, у Бориса появилось и новое отношение к ним, как к существам другого пола, обладание которыми могло доставить особое физическое наслаждение.
Невольно и на Катю он иногда смотрел с этой точки зрения. И хотя очень стыдился таких мыслей, но, оставаясь по ночам сам с собой, вместе с мечтами о том, чтобы видеть её, быть всё время рядом с ней, у него стали появляться мечты и об обладании ею как женщиной. Но при встрече и общении с Катей, даже наедине, он держался так, что даже попытка поцеловать её казалась ему каким-то святотатством. Те дружеские рукопожатия, которыми они всё-таки стали обмениваться при расставании, Борису казались чем-то большим, доставляли ему такое удовольствие, которое заменяло всё, что он
