его глаза, на что-то намекая, что-то выпытывая, потом, с усмешкой, процедил сквозь зубы:
– А мы кто? – и, помолчав, заговорил ровным голосом, принимая прежний облик офицера. – Располнел на нынешнем окладе. Наверное, не пролезу в ту щель, как тогда. Но если нанять пеонов и расширить вход – можно вынести столько золота, сколько душа пожелает.
– Для чего? – без любопытства спросил Сысой. – Шмидт, без тебя, тоже пытался мыть золото. Поставили в вину!
– Правильно мыслишь! – Язвительно усмехнулся креол и придвинулся лицом к его лицу. – В России и колониях ничего кроме каторги с него не получишь, но в Соединенных Штатах золото – богатство и власть. Там им законно владеют все граждане.
– Ну и пропади оно, такое богатство! – Тряхнул бородой Сысой.
Кондаков снова принялся буравить его испытующим взглядом, потом как-то остыл, расслабился, плеснул в чарки рому на четверть. Скрипнула дверь, в проем просунулась головка Чаны:
– Тятька, ты здесь? – пролепетала дочь.
– Да куда же я денусь от тебя, милая?! – ласково улыбнулся Сысой. – Ну! За помин души твоего отца Михайлы! – Влил в бороду ром. – Славный был стрелок. Слыхал, что помер. – Встал, потянувшись к дочери.
– Пятнадцать лет уже… Но на Ситхе еще двое Кондаковых, – раздраженно пробормотал вслед шкипер. – Не переводимся! – Тоже выпил ром одним глотком, встал и нахлобучил шляпу, показывая, что разговор закончен.
Шхуна простояла ночь на якоре, а ранним утром, при ветре с суши, вышла в море и, покачиваясь на волне, двинулась к югу. Ввиду берега с белыми обрывами и песчаным пляжем залива Дрейка, где лет за триста предводитель английских разбойников чистил днище корабля и приводил индейцев в подданство английской королеве, Сысой думал, чья она, эта ничейная земля Нового Альбиона? Пройдя мимо залива, судно повернуло к Ферлоновым камням. Передовщик поднялся на капитанский мостик к Кондакову, громко распоряжавшемуся сменой галсов. Шхуна схватила парусами устойчивый дневной бриз, и вскоре подошла к острову, на котором был стан партии байдарщиков.
Тамошние люди: передовщик и партовщики, без расспросов и обид загрузили на шхуну добытые меха, вяленых птиц, байдарки и байдару. Сысой обошел знакомый остров. Многое переменилось на нем. Не было прежнего многоголосья птиц, рева и запаха морских зверей, за два десятка лет промыслов острова стали пустынными.
– Ну, что? – весело обратился к дочери. – Припоминаешь здешнюю жизнь? Где была наша землянка?
Хотя многое переменилось в лагере, к удивлению Сысоя девочка указала место, где они жили втроем. Жилье перестроили до неузнаваемости, в нем приторно пахло перепревшей кожей и горелым сивучьим жиром, от запаха которого Сысой отвык. Судя по лицу дочери, ей это тоже не нравилось.
– Здесь будем жить или построим новый дом? – спросил.
– Построим! – бодро и весело ответила Чана, будто они собирались провести на островах всю свою жизнь.
– Тогда ставим палатку?!
И они зажили в палатке, сначала втроем с Емелей, затем передовщик, не спеша, стал складывать из камней стены новой полуземлянки и выпроводил креола. Емеля подлатал жилье прежнего передовщика и поселился один. Кадьяки устроились в землянках прежних отшельников и, не спеша, без того азарта, который захватывал их отцов, добывали и потрошили ар, шкурили сивучей и котов. Все имели жен, многие – детей. На их стане было шумно и суетно, хотя по сравнению с прошлыми промыслами дичи добывали мало и уходили за ней все дальше.
Зачастили зимние дожди. В Россе начинались пахота и сев, на островах запасались дождевой водой. Сысой, сложив стены, накрыл землянку той же самой палаткой, сделал чувал с трубой для отвода дыма, они с дочерью разожгли его припасенным плавником, стали сушить одежду и одеяла. Девочка, не смотря на возраст, оказалась хорошей хозяйкой, пекла и варила, так что вскоре обязанности по дому между ней и отцом распределились сами собой. Похолодало, Сысой стал шить ей алеутскую парку из отмятых шкурок птицы. Чана внимательно наблюдала за его работой, вскоре стала шить сама. Затем, в новой парке поверх платья вертелась среди полуобнаженных детей партовщиков, которые покрывались одеждой только в ненастье, по примеру родителей старались быть нечувствительными к холоду и сырости. Сысой видел, что дочери приятно красоваться новой одежкой и любовался ей.
Потом он увидел Чану рядом с Емелей. Оба сидели на камне и о чем-то увлеченно говорили. Дочь в парке болтала босыми ногами с черными пятками и часто хохотала, откидывая голову. Сысою всегда приятно было видеть её веселой, но в лице Емели что-то ему не понравилось. Потом оба соскочили с камня и по очереди стреляли из лука, который Емеля сделал из стланика. Сысой, наблюдая за ними, отмечал про себя, что дочь становится похожей на девушку. И его опять насторожило Емелино лицо, его взгляды.
На другой день, по сложившемуся порядку, передовщик с помощником отправили партовщиков на промысел, креол бросил в байдару лук и фузею, собираясь стрелять птиц. Сысой, пристально наблюдая за ним, подкинул на ладони засапожный нож и предложил:
– А ну, кто с десяти раз точней метнет, тому оставаться на стане!
В свободное время они частенько метали ножи и топоры, отец приохочивал к этому дочь, предполагая, что в её жизни все это может пригодиться. Азартный креол тоже вынул нож из-за голенища, также подкинул его на ладони. Вдвоем они поставили на попа топляк, стали метать засапожники. Между хождениями туда-сюда Сысой завел осторожный разговор:
– Верный глаз, ничего не скажу. Твой отец стрелял отменно… А что не женат до сих пор? С виду годов семнадцать. Поди, маешься безбабьем в твои-то годы? Индианок свободных нет или что?
– Подожду, когда Чанка вырастет! – с обычной колошской дерзостью, граничащей с наглостью, заявил креол и в очередной раз метнул нож.
– Удумал тоже?! – усмехнувшись, проворчал Сысой. – Чанке может только лет через десять придет пора. Ты за это время или усохнешь или истреплешься.
– Отчего через десять-то? – возмутился креол. – Пять много. Здешних девок раньше выдают.
– Ну, уж нет! – блеснул глазами Сысой. – Пока телом не созреет – портить не дам, она у меня одна. – И пригрозил. – Смотри Емеля! Обидишь дочку – убью, не посмотрю, что сын боевого друга.
– Пять, так пять! – лицо креола перекосило знакомой колошской злобой и надменностью. – Отец уже совсем седой был, как я его помню, а мать молодая. Вдруг не
