взорвать все к чертовой матери, чтобы даже следов не осталось. Или оставить все это человеку, которому я доверяю, верю, который, кажется, понял, что такое «зона», и никогда не отдаст ее в грязные или преступные руки. Если Ольга согласна, вы можете уходить. Егор, выводи их через первый выход.
Я смотрел на Ольгу. Она стояла, закаменев, и глядела куда-то поверх наших голов. Словно вглядывалась в то страшное одиночество, которое уготовила ей судьба и которое она выбрала сама, видимо так и не поверив, что ее жизнь может измениться к лучшему. Я был уверен, что будь с нами Арсений, все сложилось бы, разобралось, стало на свои места. Он сумел бы договориться с Генералом. В эти минуты я просто ненавидел его за то, что он отказался от нашего совместного с ним поля, оставив меня в одиночестве с непосильными для меня проблемами. А я-то дурак еще наивно надеялся, что стоит мне разобраться с тем, что случилось тогда в районе нашего «нелепого», как выразился Генерал, стационара, как все станет на свои места и непосильная тяжесть тайны перестанет давить на сердце сразу нескольких человек. Сейчас почти во всем разобрались, но от этого стало еще тяжелее. Стало невыносимо печально и почему-то даже страшно.
– Жаль, что так все получилось, – сказал Пугачев. – Честное слово, мы не собирались разрушать вашу жизнь. Лично у меня была совсем другая задача. И ультиматум мы заготовили на тот случай, если вы окажетесь связанными с преступником, виновным в смерти десятков людей. Я рад, что мы ошиблись. И все-таки мне очень жаль, что получилось так, как получилось. В нашей стране действительно сейчас не все ладно. То, о чем вы говорили, к сожалению, имеет место быть. Я только хочу сказать, что остаются еще многие миллионы людей, которые не хотят, чтобы все так оставалось. Которые все понимают, которые делают или начинают делать, чтобы все исправить, починить, вернуть, построить заново. Я не умею хорошо и правильно говорить. Хочу только сказать, капитан Серов – не ставьте крест на нашей будущей жизни, которой ваша «зона» еще очень и очень пригодится.
Пугачев протянул Генералу руку, и тот, подумав, пожал ее.
– Помолитесь, молодой человек, – сказал он, обращаясь ко мне. – Помолитесь, чтобы все это оказалось правдой. А будущее «зоны», – сказал он уже всем нам, – уже не в моих руках, а в ее. Я уверен, что это крепкие и чистые руки.
Омельченко одной рукой приподнял и опустил, словно взвешивая, рюкзак с золотом и, обращаясь к Ольге, сказал:
– А эту сволочь, которая вот из-за этого мешка сделала с тобой и с нами, я достану. Это тебе Петро Омельченко говорит. И если разрешаешь, мы к тебе с Надеждой моей как-нибудь в гости наведаемся. Втихаря, не бойся. Тогда и расскажу тебе, что и как. Карая береги. Он друг – лучше не бывает.
– Пошли, пока не стемнело, – разогнувшись и подобрев голосом, сказал Егор Степанович и, взяв у меня из рук изрядно надоевший мне бюстик Ленина, подтолкнул меня к выходу из столовой.
* * *
Каким путем мы снова оказались в пещере, из которой я, никого не предупредив, пустился в свое одиночное путешествие, я даже не пытался запомнить. Врезалось только в память, как в одном из подземных переходов пляшущий свет фонарей выхватил из темноты метнувшуюся в сторону спину росомахи и сверкнувшие мертвой зеленью глаза, тут же погасшие. То ли отвернулась, то ли закрыла.
– Сколько помню, шарашится здесь одна-одинешенька, – объяснил шедший первым Егор Степанович и посветил фонарем в сторону росомахи. Та прижалась к стене и негромко рыкнула. – Хозяйкой себя ощущает. Страх не любит, когда беспокоят. А какая ты хозяйка, если ни самца, ни щенят за все годы не завела. Все хозяйство – когти да шерсть, да и та седая. Никакого продолжения. Помрет, никто и не вспомнит.
И вдруг сообразив совсем близкую аналогию, огорченно хмыкнул, что-то пробормотал под нос и надолго замолчал. И только в одной из очередных каменных ниш недалеко от выхода, посветив фонарем, он показал нам ящики с взрывчаткой, загороженные от нечаянного постороннего взгляда потемневшими от времени деревянными щитами.
– Не отсырела? – недоверчиво прикоснулся ладонью к ящикам Пугачев.
– Тут, когда приготовляли это дело, инструкцию какую-то позабыли из прошлого века насчет использования. Сколь лет пролежала, хоть бы пожелтела. Росомаха эта, когда помрет, сто лет будет лежать как живая. Место такое. Я почему Ольгу Львовну торопился сюда доставить. Там бы, на берегу, ей точно не выжить.
Спустились мы, осторожно нащупывая ногами каменные опоры, через люк по тому же пирамидальному спуску, по которому я поднялся наверх. И только Егор Степанович, быстро и не глядя под ноги, как по ступенькам сбежал вниз и стал разматывать бухту толстой веревки, которую прихватил где-то по дороге и перекинул через плечо. Мы забрали в пещере фотоаппарат, ракетницу Пугачева и мое старенькое ружье. Егор Степанович помог нам спуститься вниз. На прощанье я хотел его сфотографировать, но он, резко отвернувшись, скрылся в пещере.
– Вот хоть и стрелял в меня и фляжку попортил, а человек, кажется, хороший, – прокомментировал Омельченко наше безмолвное прощание. – Может, свидимся еще, если все пойдет как надо.
– А как надо, Петр Семенович? – неожиданно спросил Пугачев, до того долго и упорно молчавший.
– Так дела все доделать, – уверенно ответил Омельченко. – А то вроде как и не начинали. На мне Хлесткин так и висит. Потом этот самый, «некто», про которого ты, Борисыч, рассказывал. До сих пор в голову не возьму, как он вообще на свете существовать может. Получается, всё по новой начинать надо.
Устало переговариваясь, мы с трудом продвигались по распадку, направляясь к стационару. Смеркалось. Вчерашний снег еще днем согнало внезапно потеплевшим ветром. Мокрые ветви стланика, через которые часто приходилось пробираться напролом, скоро вымочили нас с ног до головы. Усталость навалилась словно сразу за несколько дней, и к концу мы уже еле передвигали ноги. Даже неутомимый Омельченко то и дело спотыкался.
– Хорошо, что Егор накормил, – ворчал он, поднимаясь по скользкому откосу на площадку перед стационаром. – У тебя, я прошлый раз заглянул, запасов кот наплакал. Завтра придется на лося сбегать. Пробегусь по речке. Лось на тальнике сейчас, а мороз вдарит, близко не подберешься.
Мы выбрались к груде камней напротив моего научного жилища и замерли. Тускло светилось единственное небольшое оконце, из трубы торопливо сносило ветром едва заметный дымок. Моя старая заплатанная резиновая лодка, туго надутая, была подвешена на одном из выступов кровельного настила и, раскачиваемая ветром,
