Мужчина отступил на шаг и прищурился.
— Радка?
Перед ним сидела в седле уверенная лучница в щегольских кожаных доспехах с медными бляшками, кованными явно не деревенским мастером, с дорогим пантикапейским оружием в золотых обкладках, с тремя легкими гривнами, закрывавшими шею не хуже нагрудника, с браслетами на смуглых руках и таким хорошим кипарисовым луком, торчавшим за спиной, что не оставалось ни малейшего сомнения — это всадница самой царицы и она требует к себе уважения.
— Узнал. — Радка хрипло рассмеялась. Ей стоило большого труда совладать с собой, и, если б не солнце, заставлявшее девушку щуриться, враг без труда прочел бы в глазах гостьи страх.
Но сейчас Ганеш только диву давался, что эта круглолицая всадница с толстыми в руку косами, поседевшими от дорожной пыли, племянница старой Матери-Хозяйки стойбища. Тот длинноногий лягушонок, которого он чуть не убил ведром?
— Так ты жива? Маленькая потаскушка! — к удивлению Радки, Ганеш расхохотался. — Ты стала еще красивее!
Хлыст взвился сам собой, и всадница только потому удержала руку, что Ганеш, увернувшись, склонился перед ней в притворном поклоне.
— Что вы, что вы, госпожа, никто не хотел вас обидеть! Я по старой дружбе! — он все-таки перехватил ее кобылу под уздцы. — Идемте к дому. Весь ваш род будет счастлив приветствовать такую славную гостью.
— Тетка жива? — оборвала его Радка.
— Умерла прошлой весной. — Ганеш все еще кланялся и насмешливо скалил желтоватые острые, как у хорька, зубы.
— Кто же теперь Мать-Хозяйка?
Мужчина замялся и неопределенно махнул рукой.
— Никто. — его лицо вдруг застыло, а глаза сузились. — Родами теперь правят сыновья. Так что поезжай-ка за мной, женщина, и не задавай лишних вопросов.
— Я лучница царицы! — Радка дернула поводья. Но со всех сторон к ним уже подходили мужчины. Они бесцеремонно разглядывали гостью, цокали языками и отпускали замечания на счет ее оружия. Женщины жались к домам, вид у них был испуганный.
— Я служу Тиргитао. — уже не столь уверенно повторила Радка.
— Это не важно. — снова оскалился Ганеш. — Ты вернулась к своему роду, и я, как отец, приветствую тебя.
«Отец? Какой отец? Что он несет?» — всаднице на мгновение показалось, что все вокруг сошли с ума. Ей с необыкновенной ясностью открылась истина: они не выпустят ее отсюда. Именно потому что она от Тиргитао. Тореты не захотят, чтоб царица узнала об их делах.
Оставалось лишь до поры до времени поддерживать игру и делать вид, будто не замечаешь самых откровенных угроз.
— Что ж. — Радка кивнула и даже попыталась улыбнуться. Ее усмешка получилась не дружелюбнее волчьего оскала, но и этого было достаточно.
Ганеш повел кобылу под уздцы по деревне. Из землянок посмотреть на диковинную гостью выбегали чумазые ребятишки, но матери криками загоняли их домой. У поворота дороги, на плетни, как головы врагов, были насажаны перевернутые горшки, а в пыли крутились собаки, стараясь зубами выкусать у себя блох. Радка хорошо помнила и этот плетень, и горшки, и псиный визг. Правда собаки уже были другие, но и они своим тявканьем рвали душу на куски.
Нет, Радка не собиралась навсегда возвращаться домой. Не хотела даже думать об этом. Опять сырые ноги, голодные зимы и черная работа до рези в пупке. «Спасибо тебе, Ганеш! Ты и никто другой сделал меня всадницей! Подкинул с самого низа едва ли не на верх лестницы, где обретаются достойные люди!» Пускай ей могут снести голову в любой стычке, но пока этого не произошло, «маленькая Радка», «Радка-трусиха», «Радка-сирота» может сладко есть, горько пить и мягко спасть за царский счет, не трудя свои ладони ни чем, кроме кипарисового лука!
Ей надо выбираться отсюда и поскорее! Права была Багмай: у торетов не спокойно. Видно, она, Радка, так и не научится верить людям!
От рода ее матери Сармы осталось не так уж и много семей. На зимнике они жили в четырех длинных домах, плетеные стены которых были обложены дерном, а крыши закиданы вязанками камыша. Судя по тому, что в землянках было сейчас довольно свободно, многие еще не вернулись с кочевий.
Молодежь позабыла Радку, а старики не успели толком запомнить: да, правда, была у Сармы какая-то дочь, но как звали и куда делась… Среди этих чужих людей всадница чувствовала себя неуютно. В тесном кругу сотни Бреселиды казалось куда проще. Там и была ее теперешняя семья. Радка с тоской подумала об «амазонках». Приедут ли они? Будут ли ее искать? Лучница погнала от себя тревожные мысли. Бреселида всегда держит слово.
— Не бойся, — сказал ей Ганеш, указывая на родню. — Скоро они все признают тебя и будут слушаться. Если ты, конечно, захочешь. — от его назойливого смеха девушку передернуло. — Я-то тебя не забыл.
Ганеш откровенно пожирал ее глазами.
«Скотина!» — возмутилась всадница, но вслух сказала:
— Я устала с дороги, завтра поговорим, — а чтоб обезопасить себя хоть на пару часов, добавила, — Я вижу, нам есть о чем толковать. У меня тоже хорошая память.
И пошла в дом.
— У нас женщины не ходят с оружием. — торопливо окликнул ее в спину Ганеш.
— Разве это оружие? — с ленцой пожала плечами всадница, на ходу расстегивая пояс. С акинаком придется расстаться, чтоб не вызывать подозрений, но нож она спрячет под куртку. Если действовать умело, то в ближнем бою он также опасен, как меч.
Ганеш был доволен собой. В последнее время торетки так и льнули к нему: власть делает мужчину неотразимым. Обладание же настоящей всадницей из войска Тиргитао только предаст ему веса в глазах сородичей. А то, что он когда-то избил Радку до полусмерти, так это только к лучшему. Разве женщина забудет первую мужскую руку, которая приласкала ее так крепко?
— Приходи посмотреть на кентавров. — небрежно бросил он в темноту двери. — Мы убили не всех.
Хорошо, что Ганеш не видел ее лица. Рука гостьи сама собой застыла на акинаке. Так вот, что случилось в деревне торетов! Они вырезали кентавров, а потом взяли власть.
Повалившись в углу на охапку соломы, Радка не смогла расслабиться. Ей хотелось немедленно вскочить на ноги и бежать узнать, кто из людей-коней остался жив. Но надо было держать лицо. Вылежав для приличия час, всадница поплескала себе на голову из деревянной бочки у входа в землянку и нарочито медленно поплелась к длинной конюшне посреди зимника.
* * *
Ветхие створки дверей, припертые снаружи деревянными шестами, распахнулись, и в конюшню хлынул солнечный свет. Он больно резанул Хиронида по глазам, так что кентавр сморщился и вскинул к лицу руки. Человек-конь стоял, забившись в дальний угол стойла, и не знал, как защититься от ярких лучей.
С тех пор, как его искалечили, он почти все время провел в темноте, и теперь щурился, плохо различая, что творится в солнечной полосе за дверьми. Сколько прошло дней, Хиронид не знал, но чувствовал, что страшная боль, парализовавшая сначала обе задние ноги, а потом скопившаяся в паху и огнем выжигавшая его внутренности, отошла, притупилась, угасла. Как угасли звуки, доносившиеся из-за стены конюшни, запахи, цвета и даже оттенки вкуса.
