– Где начинается «Аэрофлот», кончается порядок, – сплюнул Рощин. – Полетели! Не сидеть же тут до утра! – Его душа требовала движения.
Другим бортом оказался пролетающий из Улан-Удэ старикан ИЛ-18. Отступать было поздно, и они, чертыхаясь, поднялись в полупустой салон, выбрав места в хвосте, где несколько кресел отделялись складывающейся стенкой с иллюминатором. Почуяв компанию, к ним примкнул худощавый усатый очкарик из Новосибирска. Увидев развернутые свертки с мясом и рыбой, он тут же извлек из дипломата бутылку коньяка. «…Время в пути семь часов тридцать пять минут, – сообщил приятный голос из динамика. – Командир корабля и экипаж желают вам приятного полета».
– Влипли на плюс три с половиной часа, – зло буркнул Перелыгин.
– Мужики! – Глаза Рощина блеснули веселым азартом. – Мы шагнули назад из эры реактивных двигателей в эпоху небесных тихоходов. Вкусим радость спокойного течения времени, ибо каких-нибудь тридцать лет назад нам пришлось бы корячиться на перекладных несколько дней. Наливай! – скомандовал он очкарику. – Извлечем пользу из неожиданностей бытия.
В половине третьего ночи, галдя, они долго прощались у трапа со стюардессой Наташей. Очкарик зачем-то выпросил у нее телефон и норовил поцеловать руку.
– Время, – уныло констатировал Перелыгин, – ни туда, ни сюда.
– А по кофейку! – заорал очкарик. – Здесь замечательный бар.
Несмотря на ночь, в баре было шумно и стоял духовитый аромат хорошего кофе. Пустовали только высокие стулья у стойки. Из магнитофона «Тембр» нежно прощалась с неизвестным бамбино Миррей Матье. Перелыгин почувствовал щемящую близость большого города.
– Пап-прашу па-автарить! – потребовал очкарик, опрокидывая очередную рюмку когда песня закончилась.
Девушка за стойкой улыбнулась: эти трое глушили дорогой коньяк и, похоже, никуда не спешили. Она щелкнула переключателем, и француженка запела снова.
– Выпьем за дороги, которые мы выбираем, за движение… – Рощин мотнул головой. – За тех, кто в пути, за скитальцев и странников. За всех, кого тошнит от однообразия порядка. Достойный мужик должен перемещаться в пространстве и дубить шкуру испытаниями.
– Пра-а-ль-но, – выпятив подбородок, погрозил кому-то пальцем очкарик. – Ребята, осенью я, железно, к вам. Нужны перемены! Ведь это ж надо! Живешь – и ни одного поступка! Ни одной ошибки! Все посередке. – Он сокрушенно снял очки, поморгал близорукими глазами, сдавил пальцами переносицу. – Моя жизнь – сплошная ошибка, но я – не слабак, я знаю, что надо делать. – Сейчас ему казалось, повстречай он этих парней раньше, вся жизнь могла повернуться иначе. – Знаю! – Он опять погрозил пространству пальцем, нацепил очки, оглядел всех с недоумением и, сдвинув брови, крикнул: – Па-апрашу коньяк и павт-тарить!
Девушка опять щелкнула и, разливая коньяк, сказала:
– Может, хватит уже?
– Красавица! – Перелыгин расплылся в улыбке. – Мы целый год гонялись за снежным человеком. Слышали про чучуну? Только представьте: на тысячу верст ни одной живой души – мы и чучуна. Даже разговаривать нельзя. Да-да, – кивнул он, – очень чуткий, собака. Вконец одичали. И вот мы пьем коньяк, музыка, красивые лица… – Он выразительно посмотрел на девушку.
– Догнали? – стрельнула взглядом она.
Эта троица – ничего ребята. Веселые, при деньгах, и смена ее скоро заканчивается.
– А как же, – оживился Перелыгин, почувствовав интерес. – Вот, доставили спецрейсом голубчика, всю дорогу дрых как сурок, утром повезем в Академию наук изучать. Но пока… – Перелыгин прижал палец к губам. – Тсс, ни слова. Тайна! А если вас заинтересовал чучуна… – Он понизил голос. – Можем продолжить. Интересная история.
Девушка положила на стойку бумажку с телефоном. Хотела что-то сказать, но подошел парень из зала.
– Землячки, у вас заело? Смени пластинку, – обратился он к девушке.
– Рано! – Рощин поднялся со стула.
– Что рано? – не понял парень. – Совесть-то имейте. Уже слова наизусть выучили.
– Рано, – повторил Рощин и, подмигнув барменше, небрежно бросил на стойку червонец. – Еще десять кругов. Понимаешь, друг… – Он приобнял парня за плечи. – Бам-бино – это я, она пела мне эту песню в нашу последнюю встречу, но не смогла жить в разлуке. И скоро наша свадьба, как у Володи Высоцкого с Мариной. Вот, друзья из Арктики прилетели провожать. В Париж улетаю, может, насовсем. – Он замолчал торжественно и строго, мысленно прощаясь с родиной.
– Выпей, друг, за здоровье молодых, – сказал очкарик, подавая парню рюмку.
Тот отодвинул рюмку, соображая, как вести себя дальше. Эти, конечно, нахалы, но хохмят ребята, гуляют на всю катушку.
– Обижаешь? – Очкарик уставился на парня. – Не хочешь выпить за укрепление международных половых отношений? За интернационализм? – Язык плохо слушался его, сглотнув почти все гласные, он едва осилил начало и конец слова, смешно вскинув голову.
– Ладно, – улыбнулся парень, беря рюмку. – Сами, правда, что ль, с Арктики?
– Про Индигирку слышал?
– А мы прикинули, кажись, пижоны, а с другой стороны, гуляют, вроде как наши. Мы-то – с Урала, скоро на посадку и – чао, бамбино. Мне теперь эта музыка сниться будет.
– A-а, Урал, хребет державы! – с сердцем выкрикнул очкарик и радостно заблажил, протягивая рюмку барменше: – Па-автарить!
Утром, проводив уральцев, они выбрались на улицу. Сначала отвезли спящего очкарика к родственникам и только потом позвонили по телефону, которым снабдил Перелыгина Пугачев. Через час с небольшим они уже спали мертвым сном в трехкомнатном номере гостиницы «Россия». Хозяин телефона был представителем одной из артелей Комбината. Все крупные артели имели здесь своих толкачей-представителей и круглогодично забронированные номера в московских гостиницах.
На следующий день – отоспавшиеся, свежие – они предстали перед Василием Борисовичем Остаповским, бодрым, энергичным мужчиной за шестьдесят. На голове его ерошился седой ежик, сквозь модные очки в роговой оправе смотрели цепкие подвижные глаза. Возраст и перенапряженная жизнь геолога сороковых почти не оставили на Остаповском разрушительных последствий. Был он моложавый, подтянутый, готовый к движению.
Остаповский долго с вниманием рассматривал Рощина, отыскивая черты отца, и остался доволен. Глаза его потеплели, он достал из шкафчика пузатую бутылку коньяка, сам наполнил рюмки.
– Помянем, ребятки, тех, кто не дожил до этого дня, вечная им память!
Тут же убрав бутылку, рюмки, вазу с конфетами, он усадил всех за отдельный стол, изготовился слушать: весь – цепкое внимание и доброжелательность.
Когда-то Вася Остаповский ходил в маршруты вместе с отцом Рощина, Андреем, и Данилой Вольским. Он хорошо помнил их и тот последний предвоенный полевой сезон.
– Да-да, – улыбнулся Остаповский, отгоняя воспоминания. – Тем летом от души поработали. Через два года разведка дала две мощные россыпи. Прииск-то, как, еще служит?
