Ухватившись руками за заострённые концы брёвен, Ардагаст подтянулся и глянул поверх частокола. Голая толпа усеяла двор городка и склоны холма посреди него. На холме, озарённый пламенем костров, возвышался громадный идол, вытесанный из дерева и обожжённый до черноты. Островерхая голова глядела на три стороны тремя жуткими харями. Одна сжимала в зубах человека, другая — быка, третья — рыбу. Рука идола прижимала к груди три кочерги. Перед идолом на подставке стоял большой турий рог, совершенно чёрный, окованный вверху серебром. Чуть дальше от идола на трёх камнях лежала треугольная каменная плита. На нём белело что-то, плохо заметное снизу. Ардагаст как-то сразу понял, кто распят на жертвеннике и зачем.
Кто-то голый и рогатый, стоявший над жертвенником, заглянул в рог и с торжествующим криком вылил то, что в нём было, на распятое тело. Над сборищем зазвучал громкий, полный злой силы голос, в котором трудно было узнать прежний ехидный голосок заместителя верховного жреца:
— Радуйтесь, вещие: жертвенной крови в священном роге не убыло с самых святок. Значит, в этом году будет немало кровавых дел, угодных Чёрному богу. Приобщимся же к его силе, дабы исполнять его волю! Причастимся, о мудрейшие волхвы и ведьмы четырёх венедских племён! Тридцать — священное число. Причастимся кровью семерых детей, телом шести женщин.
У дурачья завтра Велик день. А у нас — свой праздник.
Пусть же трепещут перед нами те, внизу! Кто приобщиться к нашей мудрости и силе не смеет, пусть дрожит перед нами! Мы на этой святой горе превыше всех старейшин, воевод и князей, а царей нам в лесу вовсе не надобно!
Сборище одобрительно загудело. Стоявший рядом с царём Вишвамитра тяжёлой рукой стиснул рукоять кханды. Как же эти «мудрейшие» похожи на жрецов Шивы! Только что не наловчились ещё сочинять мудреные книги, не настроили каменных храмов и не накопили столь же опасных знаний, ибо мудрость бессовестных опаснее ядовитых зубов кобры и клыков тигра.
А голос Скирмунта вдруг стал самодовольноехидным:
— Кто это там за тыном стоит, зайти не смеет? Помнит, видно, что бывает с теми, кто наши обряды подглядывает, если только не даст какая сердобольная ведьма такому метлу, чтобы ноги унёс. Да уж ты, царь Ардагаст, гонитель мудрых, такой ведьмы во всех лесах не найдёшь. Не стесняйся, заходи с мужичьем своим, пока твои конники в тумане бьются с тем, чего там нету. А мы уж для ваших тел и душ чего только не приготовили...
Его слова вдруг прервал звонкий, весёлый смех Добряны. Северянке, привязанной к холодной каменной плите, вдруг стало легко и нестрашно. Ардагаст здесь, с войском! Значит, понял: не дура она гулящая, чтобы самой в ведьмы податься. А этим уродам сейчас не до неё станет. Ничего они ей не сделают, разве что убьют напоследок... Ардагаст взял из рук Вышаты Огненную Чашу и высоко поднял её. Золотистый свет озарил яр, враз рассеяв туман. Вишвамитра, взявшись руками за два бревна частокола, разом выворотил их из раскисшей земли, третье вышиб ногой. Ардагаст выхватил меч из золотых ножен:
— Росы, вперёд! Слава!
— Слава! Смерть ведьмам! Сгори, проклятое гнездо!
Индиец первым бросился в пролом, подняв одной рукой двуручную кханду, с криком: «Харе Кришна!» Следом ворвались царь с русальцами и волхвами, а за ними хлынули пешцы.
— Не лезьте все в пролом! Давайте через тын или сами брёвна валите! — покрикивал Ратша.
Чёрные Медведи, даже не пытаясь оборонять частокол, расступились в стороны.
— Одолейте сначала наших баб, — ухмыльнулся Шумила.
Поляне на какой-то миг ошалели, увидев перед собой голую толпу. Побить ведьму или колдуна на улице, поймав на недобрых делах, — этому их учить не надо было. Но рубить и колоть в бою нагих и безоружных — кто ж так воюет? Вдруг на пути росских воинов стала стена синего пламени. Поляне подались было назад, но Вышата и обе волхвини разом воздели руки — и пламя с шипением погасло.
— Ты что, Скирмунт? Болотный огонь на горе разводишь? Плохо твой тесть в Чёртовом лесу учился, а ты у него ещё хуже, — громко произнёс Вышата.
А на росов устремились... кто угодно, но не люди. Собаки, кошки, свиньи, лошади, все на редкость крупные и злобные, бросались на людей. Ещё яростней нападали медведи, волки, рыси, вепри. По счастью, этих зверей было мало. Ведьмы обычно обращались только в домашнюю живность, древней науке оборачиваться дикими зверями могли научиться немногие. На людей катились колеса, сбивая с ног, обрушивались копны сена, безобидные с виду клубки били в грудь не хуже мешков с мукой. Сверху набрасывались вороны, сороки, ястребы, носились на перепончатых крыльях бесы, обрушиваясь на бойцов в самый неожиданный миг. Мёртвой хваткой норовили вцепиться упыри. И всё это в каждый миг могло оборотиться во что-то другое, не менее опасное. Отбил клубок или колесо, а на тебя уже бросается клыкастый пёс. Оторвал от себя кошку, а на земле лежит полушубок, чтобы следом рухнуть на тебя копной. Только замахнулся как следует на бесову угодницу, а она вовсе с глаз пропала, оборотившись то ли пчелой, то ли мухой, то ли иголкой, чтобы следом вцепиться в горло лютой волчицей.
Но и боряне, особенно оболонцы, были не лыком шиты. Осиновым колом пробивали тень ведьмы и следом били враз обессилевшую чародейку дубиной или рубили топором. Лупили со всего размаху тележными осями — убитые ими колдуны уже не могли стать упырями. Ведь телега — та же колесница, а на Велик день Перун на колеснице бьётся со змеем.
Ратша, оболонский воевода, когда на него бросалась хоть рысь, хоть медведица, спокойно бил её троедырчатой палкой, а затем разил мечом принявшую истинный облик колдунью. Противно и стыдно воину рубить голую бабу, да ведь и она тебя не пожалеет: добрые да честные в ведьмы не идут.
Вместе с Оболонскими мужиками гвоздил нечисть освящённой дубиной Шишок, с виду совсем такой же, как они, только что кафтан по-другому запахнут. А кого настигал Серячок или один из ярчуков, того среди живых больше не видели.
И стояла над полем бранным густая, крепкая ругань. Бранились потомки сколотов в душу, в мать и во всю родню чернобожью не хуже лесовиков. Не зря жили боряне на самом рубеже леса и степи, и никто — ни скифы, ни сарматы, ни нуры-волколаки, ни ведьмы лысогорские — не мог их отсюда выжить.
Чертям, воронам и прочим летунам туго приходилось от метких стрел царицы. Освящённые в пламени, они разили, будто молнии, и падали нечистые, прожжённые насквозь или охваченные огнём, и корчились на земле, проклиная тот час, когда решились биться с воинством Солнце-Царя в ночь на самый светлый в году праздник.
А сам Зореславич шёл, выжигая перед собой нечисть солнечным пламенем и рубясь кушанским клинком. Два желания боролись в его душе: держаться поближе к жене, охраняя её в бою, и пробиться к вершине горы, где, распятая на потемневшем от крови камне, ждала его лесная царевна. Он чувствовал: и победа сегодня будет не радостна, если погибнет эта северяночка, втянутая им в бурю невиданных в лесу битв.
Костена и её семейство стояли на вершине холма, словно бы и не вмешиваясь в бой. И так же недвижно и будто бы отстранённо, воздев руки, стояли у частокола Вышата с двумя волхвинями. Другие защищали в бою тех, чьё незримое оружие было самым мощным. Невидимые и почти неслышные удары заклятий скрещивались в ночном воздухе. Но и самые сильные чары наследников Чернобога сегодня гасли, словно искры в воде. Не удавалось вызвать ни бури, ни града, ни пекельного огня. Не удавалось даже обратить зверями никого из врагов. С тремя чародеями (считая девчонку-ученицу) четверо ещё могли бы справиться. Но в помощь троим мощными потоками лилась сила трёх светлых богов — Перуна, Хорса и Велеса — из трёх святилищ. И четверо тщетно напрягали силы, отчаянно взывая в душе к Яге — истинной великой ведьме лысогорской. А та, как и все боги, вовсе не торопилась лезть в бой, покуда могли сражаться её верные земные слуги.
