Стоя рядом со мной и водя пальцем из стороны в сторону, указывая на дом за домом, Эмерсон Скинз – мой друг, американец, проживший в Каменном городе 22 года, – перечислял соседей: индусы, пембийцы (жители соседнего острова Пембы), индийские мусульмане, йеменцы, персидские шииты, шииты-двунадесятники (эти приехали из Пакистана), мусталиты (гуджаратские выходцы, еще одна шиитская ветвь), оманцы, гоанцы, снова мусталиты, африканцы, ширазцы, опять африканцы и обитатели Коморских островов. «Занзибар, конечно, Африка; но только другая Африка. Это еще Аравия и Персия – но другая Аравия и Персия. Вдобавок это Индия – но другая». Так говорил Измаил Юсса, мой занзибарский приятель, приплывший на остров с гуджаратских берегов, от Качского залива. Со всех концов океана стеклись они сюда, объединяемые сначала исламом, а впоследствии и языком суахили, который изобилует гортанными арабскими звуками и заимствованными арабскими словами, а его грамматика, свойственная языкам группы банту, способствует общению живому и ясному[75].
Тысячу лет назад вслед за туземцами-африканцами от иранских берегов на Занзибар явились ширазцы. В те дни Занзибар – главным образом благодаря северо-восточным муссонам – уже посещали купцы со всего света, даже из далекого Китая. Ширазцы были не просто персами: они представляли арабское меньшинство, обитавшее в городе Ширазе, и, возможно, спасались бегством от персидского гнета. Первыми западными пришельцами на Занзибаре стали португальцы, шнырявшие вдоль побережья Восточной Африки с конца XV в. – со времен Васко да Гамы. Они принесли с собой и начали выращивать неизвестные до того островитянам маниок и маис. Тогда же португальцы соорудили часовню – оманцы, торговавшие на Занзибаре китайским шелком, снесли ее в начале XVIII в. Камни разваленной часовни пошли на строительство крепости. Каменный город, являющийся взору ныне, – детище оманского зодчества, однако налицо сильное индийское влияние.
Занзибар и, в частности, Каменный город оставались до XIX в., как выразился польский журналист Рышард Капущинский, «зловещей, темною звездой» работорговли [3]. Сотни, даже тысячи рабов, укрощенных годами неволи – мужчин, женщин и детей, – бродили по каждой улице бок о бок с другими рабами, только что доставленными из глубин Африки: полуобезумевшими и полумертвыми от побоев и голода. Смотреть на них было все равно что «заглядывать в иную эпоху, в иной мир», печально пишет историк и журналист Алан Мурхэд о Занзибаре XIX в., когда экспедиции Ричарда Бертона и Джона-Хэннинга Спика отправлялись на поиски нильских истоков с этого острова [4]. Поэтому, как бы ни очаровывал нас остров Занзибар, скажем сразу: кое-где по нему скитаются угрюмые призраки минувшего. Главным и наихудшим злом была работорговля: и первородный грех, и насущный хлеб Оманской империи.
В отличие от островных греческих селений – милых и уютных, – Каменный город кажется просоленным океанскими ветрами, грубоватым, запущенным, суровым, изнуряющим людские чувства памятником, воздвигнутым в честь самой истории, отчасти пугающим городом, где легко заблудиться и затеряться, особенно ночью. Бродя по утренним улицам, когда женщины быстрыми и ловкими ударами веников разметают лужи, оставленные полночным дождем, я всего пристальнее разглядывал входные двери, сработанные тщательнее и более насыщенные памятью, чем сами здания. Жоан Батист да Сильва, художник из португальского Гоа, лежащего на западе Индии, бо́льшую часть жизни провел в Каменном городе. Он читал мне двери вслух, точно книги – причем разъяснял все недомолвки, оставленные между строк. Вот простая, квадратная оманская дверь из мангового дерева, усеянная большими чугунными нашлепками. Вдоль верхнего поперечного и боковых брусьев дверной коробки вырезаны рыбьи чешуйки, символ плодовитости, и цветы лотоса, означающие богатство и власть. Геометрический орнамент говорит о математике – и, следовательно, мореплавании. Изображения канатов уточняют: о мореплавании на торговых фелуках. Заключаем: здесь было жилище богатого и многодетного оманского купца.
Гуджаратские двери слажены из тиковых досок, сколоченных воедино толстенными гвоздями. Эти двери имеют полукруглые притолоки и разделены на прямоугольники, заполненные замысловатой резьбой: подсолнухами, лепестками, листьями. Каждая секта красила свои двери в особый цвет. Если индийские двери преимущественно квадратны и покрыты растительным орнаментом, то двери арабские – зачастую из роскошного красного или чуть менее роскошного хлебного или тутового дерева – изрезаны вязью священных изречений. Персидские и белуджские дверные коробки снабжены с боков подобиями деревянных колонн – своего рода неоклассика. Двери коренных африканцев ниже прочих и раскрашены особо цветисто.
Дыхание каждого утра веяло запахами душистого базилика, челнобородника, жасмина, гвоздики, мускатного ореха, корицы и кардамона. Ямс и маниок, выложенные на баразах (каменных скамьях) для продажи, казались окаменелостями. Баразы ставили главным образом для того, чтобы посидеть на них бок о бок и вволю посплетничать, подкрепляясь время от времени глотком доброго оманского кофе. Поутру на этих скамьях уже почти негде было присесть. У каждого местного обитателя есть своя излюбленная бараза – и вовсе не обязательно ближайшая к дому. Мужчины покрывают головы круглыми вязаными шапочками (кофия) и носят народные оманские одеяния, именуемые на Занзибаре канзу. Женщины облечены в ханга (цветастые хлопковые платья в африканском духе). Занзибарское утро дышит прозрачным уютом, все вокруг излучает спокойную, тихую доброжелательность – и это незабываемо…
Пальмовые и тамариндовые листья со свистом полоскались на ветру. Я приметил буддийское святилище и персидские бани, выстроенные согласно римскому образцу и окруженные 53 мечетями. Чернокожая женщина в кричаще пестрой ханге пекла индийский лаваш и готовила средневосточный фалафель – бобовые шарики, – одновременно поджаривая маниок. Занзибар – «всемирная деревня» в миниатюре. Здесь глобализация кажется естественной функцией человеческой природы – ей требуется лишь немного технологий, чтобы дело двинулось.
С глобализацией приходят и присущие ей неурядицы, порождаемые избыточным сближением различных культур и цивилизаций. Даже на Занзибаре не все ладно. Блистательное смешение рас и обычаев, представшее моему взору, было на деле только остатками прежней жизни. Всякий, видавший Занзибар до того, как он обрел в 1963-м независимость от Великобритании, неприятно поразился бы однотонной городской скуке. Мое собственное впечатление оказалось благотворным лишь оттого, что я попал на остров впервые.
В глубине Каменного города я забрел в арабский дом – отремонтированный дорого и несколько безвкусно, на общий безликий лад. Несколько мужчин, одетых в идеально чистые канзу и увенчанных кофия, прихлебывали кофе, приправленный кардамоном, и жевали привозные оманские финики. Меня пригласили отведать и того и другого. Домовладелец был обаятельным, дружелюбным человеком – невысоким, пухлым, с коротко и безукоризненно подстриженной белой бородкой. Он сказал, что дом этот принадлежал его отцу и деду. Черно-белое дедовское фото украшало гостиную. Дед носил тюрбан и длинную бороду, напоминавшие об имперских оманских временах. Указывая на фото, араб уточнил: «Наш дом принадлежал еще его деду». Мой новый знакомец обитал попеременно то в Омане, то на Занзибаре, но Занзибар считал своим настоящим домом, хоть по крови и был оманцем. Дом частично перестроили, проронил он с безупречно изящным английским выговором, чтобы не затягивать молчания. Однако это были всего лишь остатки гораздо более космополитического мира, в котором оманские султаны правили под британским присмотром – еще до того как паровой котел сделал человека независимым от попутных муссонных ветров; до того как прорыли Суэцкий канал и Занзибар перестал служить пристанищем для мореходов, плывших из Европы в Индию.
