Робби выглядит, как глубоко потрясенный повзрослевший маленький актер — я начинаю подозревать, что это не игра. Он резким движением опускает голову, потом медленно поднимает.
— А целостность — от слова «целомудрие», верно? — спрашивает он. — А то я подумал…
Исузу не выражает ни согласия, ни несогласия. Она просто наклоняется и целует своего жениха в лоб.
Вот-вот, они готовы мучиться друг с другом. Пока с неба не упадут астероиды и по земле не поползут ледники.
Официальная часть службы только что завершилась: объявлено, что Робби и Исузу связаны узами брака de jure. И все, что теперь остается — маленький постскриптум. Отец Джек немного подается вперед, выпрямляется, склоняет голову набок и становится похожим на застенчивого Рональда Рейгана. Потом выпрямляется, пожимает плечами и объявляет:
— Разве не прекрасна невеста сегодня ночью?
Роз смотрит на меня, и я вижу на ее лице большой вопросительный знак. Твит перелистывает страницу и чуть-чуть поворачивает к нам свое синее лицо. А я… я просто прикрываюсь рукой и задаю себе вопрос относительно уровня образования, которое обеспечивают в семинарии.
Тем временем Робби, кажется, испытывает большие трудности в попытке скрыть улыбку.
— Вы совершенно правы, падре, — произносит жених, подмигивая мне, своему — о господи! — тестю. — Но… хм…
Исузу вырывает листок с текстом у Твит и сует прямо в хоккейную маску, скрывающую лицо отца Джека. Ее ноготь царапает страницу.
— Вы должны были прочитать вот это, — говорит она. — Вслух. Это не ремарка.
— Ох… — произносит отец Джек.
— Давайте по-новой… — начинает он.
Прочищает горло. С хрустом поворачивает голову — сначала по часовой стрелке, потом против.
— Готовы? — спрашивает он, обращаясь к Робби, потом к Исузу.
Один поклон, одно движение гневно приподнятых, укрытых кружевом плеч. «Ш-ш-ш» потревоженных юбок.
— Теперь вы можете сделать невесту совершенной, — объявляет отец Джек.
Думаю, это самое подходящий момент, чтобы сказать, насколько были оправданы бесконечные дебаты по поводу того, нужно ли включать обращение Исузу в церемонию как таковую или предоставить взрослым людям решать этот вопрос самостоятельно и в частном порядке. Меня, как обычно, раздирали противоречия. Мне всегда представлялось, что это буду я — не в том жутком смысле, конечно… Хорошо, я спас ее; я мстил за нее; я воспитывал ее; я защищал ее; и я — вампир, который знает ее дольше, чем кто бы то ни было. Почему не я должен привести ее к бессмертию? Впрочем, равно как и принять решение не делать этого — угроза, которую несколько чаще нужного высказывал открыто, воспитывая ее. Конечно, кое-что отложилось у нее на подкорке. По крайней мере, я не воспитал дурочку.
Методы обращения, между прочим, столь же разнообразны, как сами вампиры. Да, некоторые из этих методов не лишены эротического элемента — если вы можете кого-то укусить, вы можете его обратить — но чувственное влечение ни в коем случае не является предпосылкой. Например, когда Ватикан перестал уничтожать нас и начал свое собственное, массовое, церемониальное обращение, усмотреть в этой церемонии нечто эротическое могли разве что персонажи с ярко выраженной оральной фиксацией. Что касается меня, я делал это всеми возможными способами — через поцелуй, с помощью шприца или скальпеля, через более специфический поцелуй в южном стиле, по старинке, то есть методом Дракулы, и анонимно, через кровяные продукты, распространяющиеся официально и по документам… правда, результаты последнего оказались несколько неоднозначными.
К сожалению, именно благодаря моим доводам в пользу того, что для меня в обращении нет ничего жуткого, Робби дозволено проделать эту операцию публично, включив ее в церемонию.
Под конец Роз привела меня в чувство.
— Честно говоря, — сказала она, — еще одно твое слово, Ковбой, и я начну всерьез беспокоиться.
Пауза.
И я могу «беспокоиться» чертовски долго, мистер Соучастник.
И вот мы здесь — и последние секунды смертной жизни моей маленькой девочки проходят. И отец Джек прав. Она прекрасна. Она сияет. И не только потому, что мои глаза видят сияние мира. Какой бы задерганной она ни пришла в этот сияющий мир, сегодня она достигла совершенства. Ее шейка — как стебель подсолнечника, хрупкая и в то же время упругая, достаточно длинная, чтобы притягивать взгляды. Губы у нее пухлые, точно изжалены пчелами, и с новыми клыками станут только красивее. А ее глаза…
Взгляд ее глаз никогда не пропишут в качестве сердечного средства — они могут разбить любое сердце, ей стоит лишь моргнуть. Я могу только гадать, что они натворят, когда станут сплошь черными, что усилит их таинственность, их загадочность, их скандально наплевательское отношение ко всем сердечно-легочным проблемам. Возможно, ей придется носить темные очки просто из милости к окружающим.
Старое подвенечное платье моей матери отстирано и выглядит столь же мило, разве что чуть многовато глазури, безе в этом облаке, поддерживающем ее подобно поднесенному на подушке драгоценному дару небес или другого подобного места.
Робби, дурачок — везучий, везучий дурачок — стоит рядом просто для контраста. Чудовище и красавица, красавица и чудовище. Он улыбается, показывая клыки, и я пытаюсь не думать о полумесяцах, которые будут царапать это совершенное, прекрасное тело. Я поворачиваюсь, смотрю. Твит и Роз улыбаются, у каждой на губах задумчиво-жалобная, вымученная улыбка Моны Лизы — вежливая, почтительная, отстраненная.
Твит сует синюю руку к себе в карман и вытаскивает старый, мятый тюбик с местным анестетиком, полученный мной от отца Джека. Протягивает тюбик жениху. Держа Исузу за руку, Робби втирает мазь в ее запястье медленными, нежными круговыми движениями. Его глаза вспыхивают, встречая взгляд ее глаз — встречая, чтобы заранее принести извинения, успокоить, утешить, — а потом он снова начинает трудиться над ее рукой.
Отец Джек, чей рот прячется за решеткой, чьи руки скрещены на груди и связаны, наблюдает. Его взгляд устремлен мимо людей, в сторону заднего предела церкви и двойных дверей, крепко запертых. Его облачение нетленно, непроницаемо для любых жидкостей, эластично, и цвета никогда не поблекнут — благодаря химической пропитке, только ей и ничему другому.
Мне кажется, он представляет себя распятым Христом, который возводит очи к небесам, опускает очи долу, чтобы посмотреть на своих ненадежных апостолов, в то время как те осторожно поглядывают на часы.
Внезапность, с которой Робби припадает к запястью Исузу, в буквальном смысле слова выводит меня из равновесия, и моя нога сама делает шаг вперед. Потом я прижимаю ее к полу, заставляю себя застыть на месте. Я стискиваю зубы — это точное отражение гримасы Исузу. Ее горло трепещет, она с трудом сглатывает, ее грудь судорожно вздымается и опадает, ее сердце с трудом справляется с нагрузкой, колотится, борется. Но она — крепкий ребенок. Она надерет задницу любому засранцу, который осмелится сказать, что это не так. Она дышит носом, коротко, резко, жестко, с чуть заметным пыхтением и присвистом — Маленький Паровозик, Отбывающий Со Станции.
