— Правда? — спрашиваю я и поверх его головы повторяю вопрос Калебу: — Правда?
Он ставит на пол небольшую шерстяную сумку и рюкзак Натаниэля.
— Я подумал, что самое время вернуться домой, — негромко отвечает он. — Если ты не против.
Натаниэль уже обхватил руками нашего золотистого ретривера, а Мейсон извивается и лижет каждый сантиметр его тела, который может достать. Его толстый хвост молотит по кафелю — радостная барабанная дробь. Я знаю, что чувствует собака. Лишь сейчас, когда рядом семья, я осознаю, как мне было одиноко.
Я прижимаюсь к Калебу и засовываю голову ему под подбородок, где всегда могу услышать биение его сердца.
— Идеальное время, — отвечаю я.
Пес — живая подушка подо мной.
— Что случилось с мамой Мейсона?
Мама поднимает голову. Она читает на диване бумаги, исписанные такими длинными словами и такими мелкими буквами, что у меня начинает болеть голова, когда я просто думаю о них.
— Она… где-то живет.
— Почему не с нами?
— Хозяин мамы Мейсона — заводчик из Массачусетса. Она родила двенадцать щенков, Мейсона мы забрали себе.
— Как думаешь, он по ней скучает?
— Думаю, раньше скучал, — отвечает мама. — Но это было давно, теперь ему хорошо с нами. Готова поспорить, он ее даже не помнит.
Я провожу пальцем по деснам Мейсона, по его зубам. Он подмигивает мне.
А я готов поспорить, что мама ошибается.
Глава 9
— Хочешь молочка? — спрашивает мама Натаниэля.
— Я уже съел тарелку хлопьев, — отвечает его папа.
— Да?
Мама начинает ставить молоко в холодильник, но папа протягивает руку.
— Наверное, выпью немножко.
Они переглядываются, а потом мама пятится назад со смешной, слишком натянутой улыбкой.
— Ладно, — говорит она.
Натаниэль смотрит на происходящее, как смотрел бы мультфильм: в глубине души он знает, что все не по-настоящему, что все неправда, но все равно глаз не может отвести от экрана.
Прошлым летом, гуляя с папой, он охотился за ядовито-зеленой стрекозой по всему саду, в зарослях тыквы, в купальне для птиц. Там стрекоза увидела ярко-голубую стрекозу, и какое-то время они наблюдали, как стрекозы щиплются и толкают друг друга своими тельцами-шпагами.
— Они дерутся? — спросил Натаниэль.
— Нет, спариваются.
Натаниэль даже не успел спросить, что это такое, как отец объяснил: так животные, жуки и все остальные заводят детей.
— Но такое впечатление, что они хотят убить друг друга, — возразил Натаниэль.
Как только он произнес эти слова, две стрекозы сцепились вместе, словно мерцающий космический корабль; их крылья бились, как квартет сердец, а их длинные тела трепетали.
— Иногда так и бывает, — ответил папа.
Квентин целую ночь вертелся на этом ужасном матрасе, недоумевая, какого черта присяжные тянут с вердиктом. Нельзя сказать наверняка, проиграешь ты дело или выиграешь, но — ради всего святого! — убийство ведь записано на видеопленку. Дело должно было быть совершенно простым. Однако присяжные совещаются со вчерашнего дня, прошли уже сутки, а вердикт еще не вынесен.
Он уже не менее двадцати раз прошел мимо совещательной комнаты, пытаясь телепатически заставить их поторопиться с приговором. Пристав у двери — старик, способный спать стоя. Когда прокурор проходит мимо, он перестает храпеть и принимает невозмутимый, самоуверенный вид.
— Ничего? — спрашивает Квентин.
— Крику много. Только что заказали обед. Одиннадцать сандвичей с индейкой и один ростбиф.
Разочарованный Квентин разворачивается и направляется дальше по коридору, когда сталкивается с собственным сыном, который появляется из-за угла.
— Гидеон! В чем дело?
Гидеон в суде. На секунду сердце Квентина перестает биться, как и год назад.
— Что ты здесь делаешь?
Подросток пожимает плечами, как будто и сам не может себе этого объяснить.
— Сегодня у меня нет баскетбола, решил проветриться… — Он проводит кроссовкой по полу, раздается писк. — Решил посмотреть, как это выглядит с другой стороны… и все такое.
Губы Квентина медленно расплываются в улыбке, он хлопает сына по плечу. Впервые за те десять лет, что мистер Браун находится в суде, он не знает, что сказать.
36 часов, 1560 минут, 93 600 секунд. Считайте как хотите, только ожидание в любых единицах измерения длится целую вечность. Я запомнила каждый сантиметр этого зала для заседаний. Посчитала плитки, изображенные на линолеуме, рассмотрела трещины на потолке, измерила ширину окна. Чего они там тянут?
Когда открывается дверь, я понимаю: хуже ожидания только то мгновение, когда понимаешь, что решение принято.
В дверном проеме сначала появляется белый носовой платок, за ним Фишер.
— Приговор… — Слова застревают у меня на языке. — Уже приняли.
— Пока нет.
Я обессиленно опускаюсь на стул. Фишер бросает мне платок.
— Это чтобы я подготовилась к оглашению?
— Нет, это мой белый флаг. Я сожалею насчет вчерашнего. — Он смотрит на меня. — Хотя с вашей стороны было бы любезно сообщить мне заранее о своем желании выступить с заключительным словом.
— Я понимаю. — Поднимаю на него глаза. — Не знаете, почему присяжные не спешат с оправдательным приговором?
Фишер пожимает плечами:
— Возможно, по той же причине, по которой не спешат с обвинительным.
— Да, наверное. Мне всегда удавались заключительные речи.
Он улыбается.
— А я силен в перекрестных допросах.
Мы минуту смотрит друг на друга и понимаем, что достигли полного взаимопонимания.
— А что вы больше всего ненавидите в судебном заседании?
— Ожидание, пока присяжные вынесут вердикт. — Фишер глубоко вздыхает. — Мне приходится успокаивать клиентов, которые всегда хотят, чтобы им предсказали результат, но приговор непредсказуем. Вам, прокурорам, повезло: вы либо выигрываете дело, либо проигрываете. Вам нет нужды успокаивать подзащитного, что он не отправится в тюрьму до конца своей жизни, когда вам отлично известно, что он… — Он запинается, потому что кровь отливает от моего лица. — Что ж, как бы там ни было, никто не может догадаться, каким будет вердикт присяжных.
