Ознакомительная версия. Доступно 33 страниц из 161
Томмазо Кампанелла видел, что вокруг достаточно мрачно.
Немало тому, должно быть, способствовал сам антураж этого вечера… Кругом была полная, совершенная темнота, которой отличались Большая Почтовая и примыкавшие к ней улицы.
Томмазо Кампанелла прошел под железнодорожным путепроводом. Сверху, над его головой, виднелось множество черных, перекрещенных балок. Справа вплотную к ним подступала уходившая почти вертикально вверх укрепленная широкими каменными плитами железнодорожная насыпь, на которую опирался путепровод.
Пешеходный тротуар в этом месте возвышался над проезжей частью столь высоко, что, казалось, будь он еще повыше, головы пассажиров и водителей легковушек окажутся как раз напротив ботинок хориновца.
Если же сверху по путепроводу шел железнодорожный состав или электричка, – с дрожавших от могучего напряжения толстенных балок падали капли воды и снег, а от грохота можно было зажимать уши.
Вот наверху с грохотом пошел поезд, но Томмазо Кампанелла успел выбежать из-под путепровода, так что лишь мелкие капельки воды попали на его старое пальто. Он не заметил, что во время этого бегства тюремный паспорт вывалился из его кармана и остался лежать на грязном асфальте. Томмазо Кампанелла шел дальше.
По левую руку тянулся ткацко-отделочный комбинат…
Комбинат, стоявший, как повелось у старых московских предприятий, на реке, на Яузе, был замкнутой, огороженной территорией. Стороной своей он выходил на Большую Почтовую – вместо забора по ней тянулись прямой линией несколько низеньких, постройки прошлого века, домов. Вернее, даже не домов, а домиков или особнячков. По современным понятиям они были очень небольшие: в два или три этажа, каждый шагов тридцать в длину. Поскольку домики служили одновременно забором, – так служат оградой замку не только стены, но и башни, – их фасады имели вид импровизированных тюремных казематов, наглухо отгороженных от внешнего, свободного мира. Строители домиков, очевидно, были склонны к фривольности и веселью: они устроили балкончики с дверьми на втором этаже, несимметричные оконца, красивые очертания крыш, и это обстоятельство делало впечатление от домиков еще более диким, потому что потом прежние нарядные двери были заменены глухими железными щитами, окна кое-где позаколочены, в остальных, вместо предполагаемых люстр, некогда блиставших огнями, – мрачная темнота… Но не запустение. Днем, в рабочие дни, там была жизнь, но не поэзия, а тяжелая, натуралистическая проза, и оставалось только удивляться, кому понадобилось наполнять ею столь поэтическую оболочку. Не иначе, поэзию хотели унизить.
Дальше Томмазо Кампанелла пошел по Большой Почтовой улице, рассчитывая потом повернуть направо во дворы и выйти прямо к дому, в котором находился хориновский подвал.
Редкие окна, проливавшие наружу скупой свет, таили пустые конторские коридоры, в которых, казалось, как и в их тюремных собратьях, не гасили на ночь лампочек, чтобы сподручнее было стеречь неведомых, мрачных лишенцев. Там, где на пути хориновца попадались действительно жилые дома, с квартирами, подъездами и балконами, увешанными веревками с бельем, отчего-то не возникало желания заглянуть за занавески, туда, где, кажется, должен теплиться хоть и чужой, но уют. Напротив, хотелось поскорее пройти мимо. Только одно рисовало воображение: кучи старого, замасленного тряпья в квадрате голых, крашеных грязно-желтой краской стен, на тряпье валяется давно уже, с утра, пьяный рабочий, а рядом на такой же пустой и крашеной неизменной грязно-желтой краской кухне, толстая, хамоватая тетка с перекошенной физиономией варит на плите суп. Где, в каких подворотнях и подъездах бегают при этом дети их, чумазые и хулиганистые, – думать не хотелось… Все здесь, весь райончик, кажется, был так прочно и крепко строен, что уж пребудет на веки вечные, навсегда, и ничего-то с ним нельзя будет никогда поделать. Действительно, судя по невысокой, приземистой осанке строений, по количеству использованного при их строительстве материала, по толщине стен и их каменной основательности, месту этому суждено было, существенно не изменившись, на десятки лет пережить и Томмазо Кампанелла, и Господина Радио, и даже детей их, и внуков детей, если они у них, конечно, когда-нибудь появятся. В темноте зимнего вечера округа выглядела столь надежно, что ясно было – ни один градоправитель, ни один считающий свои деньги домовладелец, ни один строитель не решится ломать здесь что-либо, чтобы строить заново. Ибо такое же безумие уничтожать горы, чтобы создать на их месте иной, отличный от прежнего ландшафт, даже если горы очень сильно не нравятся…
– Еще совсем недавно я бы тут сказал: «Я на этих улицах жить не могу. Знаете, вот как ужасы описывают, – вот это примерно для меня так же. Кошмар какой-то вечный. Понимаете, это очень странное ощущение. Но оно может доводить. Знаете, оно может доводить совершенно до исступления». Так бы я сказал еще совсем недавно, – проговорил Томмазо Кампанелла в радиостанцию, глядя на последние этажи домов, мимо которых он проходил. – Но сейчас я так не скажу. Сейчас у меня совсем другое настроение. Мне стало легче. Я принял таблетку от головной боли, голова прошла, настроение переменилось. Да и к тому же руководительница хориновской группы детей не ошибалась ни в чем. Она была, безусловно, во всем права.
Тут кто-то хлопнул его по плечу. Томмазо Кампанелла обернулся и увидел незнакомого ладного молодца. Молодец курил сигарету, щурился от дыма и смотрел на Томмазо Кампанелла как-то уж очень насмешливо. На молодце были блестящие штиблеты с огромными позолоченными пряжками и расстегнутая ярко-желтая куртка, из под которой виднелся синий мятый пиджак, сшитый из материи не самого первого сорта, но с пуговицами из фальшивого золота и широкий цветастый галстук.
– Очень приятно! Будем знакомы. Разрешите представиться – Паспорт-Тюремный, – проговорил молодец, по-прежнему широко улыбаясь. – Оскорблен вашим невниманием и решил засвидетельствовать почтение, так сказать, лично. В виду крайней симпатичности мне вашей глубоко театральной персоны. В том мире, в котором мне обычно приходится вращаться, театральное поведение весьма распространено и почти всегда пользуется грандиозным успехом у невзыскательного и, чего греха таить, весьма грубого зрителя.
– Что?.. Ничего не понимаю… – Томмазо Кампанелла ошарашенно смотрел на незнакомца. – Какой еще Паспорт-Тюремный? Вы кто? Что вам от меня надо?
Незнакомец совершенно не смутился и начал объяснять уже без «вы» и особых дифирамбов:
– Сказочную атмосферу сгущал? Сгущал! Вот и получи! Фамилия у меня такая – двойная. Через дефис пишется. Ну, там – Мамин-Сибиряк. Или – из более современных – Михал-ков-Кончаловский. А я – Паспорт-Тюремный. Иногда я мате-риализовываюсь. В особых, так сказать, случаях, – незнакомец заулыбался еще шире и еще дружелюбнее. – О, великий Томмазо Кампанелла, слушаюсь тебя и тебе повинуюсь! – он положил руку на сердце и поклонился.
– Тоже мне, Старик Хоттабыч! – не выдержал Томмазо Кампанелла и рассмеялся. Появление незнакомца он принял за очередной хориновский розыгрыш, представление. – Одного не понимаю, – проговорил Томмазо Кампанелла. – Как вы меня нашли? Откуда вы знаете, что я здесь? Хотя… Ну да ладно, это не важно.
Ознакомительная версия. Доступно 33 страниц из 161
