– Не задавай лишних вопросов, и скорее пошли отсюда, – сказала она, набросила платок поверх ночной сорочки и быстро вышла из комнаты, таща меня за собой.
Лестница сотрясалась и скрипела под тяжестью стремительных шагов прислуги, бежавшей вниз в подвальное помещение. Там мы увидели сеньора и сеньору Роселл. На хозяине все еще был парадный костюм – он то ли не снимал его, то ли успел надеть снова; в правой руке он сжимал саблю, вынутую из ножен, а левой покровительственно обнимал плечи сеньоры Роселл, которая рыдала у него на груди, прижавшись лицом к узлу галстука. На ней был длинный бархатный халат синего цвета. Проходя мимо них, я услышал, как сеньор шептал: Povera Catalogna![114]Я огляделся по сторонам, надеясь увидеть среди этого хаоса сеньориту Кларабелью, что было невероятно трудно при моем малом росте. В этот момент я услышал, как кто-то сказал, будто отряды генерала Эспартеро только что перебрались через мост и с минуты на минуту взломают входную дверь. Словно в подтверждение этих слов на первом этаже, прямо над нашими головами, раздался страшный грохот от удара дверным молотком. Я спрятал голову в частоколе ног и колен, окружавших меня плотным кольцом. Сеньор Роселл проговорил спокойным голосом: «Быстро, быстро, не задерживайтесь, от этого зависит наша жизнь». Все пошли в кладовую, где в деревянных бочонках с железными обручами хранились фасоль, чечевица и бобы. Я не мог опомниться от изумления, не понимая, как такое маленькое помещение могло вместить столько людей. Подойдя ближе, я все понял: в полу кладовки был проделан люк, обычно заставленный всякой всячиной, а сейчас открытый, и в нем исчезали все, кто входил в кладовку. Люк вел в потайной подземный ход, о котором знали лишь хозяева поместья и по которому можно было убежать, если дом, как в нашем случае, находился в глухой осаде. Мать сделала мне знак рукой: «Не отставай, давай бегом». И я бы за ней последовал, сеньор, не вспомни я о семи собачках, закрытых в моей комнате несколько часов назад, когда я совершил первую вылазку в коридор и встретился с герцогом. «Мне надо пойти за ними», – сказал я себе, боясь попасть в немилость к сеньорите Кларабелье. Недолго думая, я развернулся на сто восемьдесят градусов и пробежал четыре этажа, отделявшие подвал от мансарды.
Онофре Боувила высунулся в окно и посмотрел вниз. Межа, которая очерчивала границы поместья, густо заросла кустарником и сорняками, и перед ним вплоть до городской черты раскинулся сплошной зеленый массив. Отсюда были хорошо видны деревни и поселки, поглощенные городом; за ними виднелись новостройки с прямыми стрелами проспектов и пышными барочными зданиями; ниже приютился старый город, с которым, несмотря на прошедшие годы, он все еще чувствовал себя связанным. Потом он увидел море. По границам города дымились трубы промышленных зон, выбрасывая серые клубы в закатное небо. Фонарщики неспешно, один за другим, зажигали фонари на столбах, и на улицах волнообразно вспыхивал свет.
– Конец истории меня не интересует, – сказал он сухо, бросив на старика властный взгляд поверх плеча. – Я покупаю этот дом.
2
То ли по чистой случайности, то ли в результате заранее обдуманного намерения, но крах кинематографической империи Онофре Боувилы совпал с концом перестройки приобретенного им поместья. С неисчерпаемым упорством, не скупясь на время, силы и траты, он велел разобрать внутренние перегородки и соорудить их заново там, где они находились прежде. Трудность состояла в том, что у него не было ни описания, ни плана старого дома, ни какого-либо другого руководства или источника информации – только интуиция, логические построения и ненадежные воспоминания старика с собачкой. Проблемы возникали на каждом шагу, и для их решения в имение устремилось несметное число архитекторов, историков, декораторов, столяров-краснодеревщиков, художников, чертежников и просто шарлатанов, и он с бесконечным терпением выслушивал их суждения и противоречивые вердикты, которые они высказывали по каждому вопросу, а выслушав, щедро их оплачивал. Потом уже самостоятельно принимал оптимальное решение, но при этом основывался на объективных обстоятельствах, забыв о собственных предпочтениях. На его глазах постепенно возрождались к жизни дом и парк, конюшни, хозяйственные постройки, озеро и обводной канал, мосты и павильоны, цветочные клумбы, сады и огороды. Полы и потолки были отреставрированы настолько, насколько позволяла их сохранность, а там, где время всласть поиздевалось над плодами трудов человеческих, изменив либо уничтожив их до основания, утерянные фрагменты были созданы заново. Он раздал своим агентам осколки фарфора и стекла и послал их во все концы мира в поисках точно таких же изделий. Еще совсем недавно те же самые агенты мотались по тем же городам и весям, предлагая на продажу гаубицы и минометы, а теперь обрывали шнуры колокольчиков на дверях, ведущих в сырые подвалы, где работали ювелиры и держали свои лавки антиквары. По его распоряжению в Барселону прибыла целая армия художников, скульпторов и реставраторов из известных студий, мастерских, картинных галерей и музеев всего мира. Так, один кусочек разбитой вазы размером с ладонь дважды совершил путешествие в Шанхай. Из Андалусии и Девоншира доставили лошадей, и он запряг их в точные копии прежних карет, построенные специально для него в Германии. Никто не понимал причины, заставившей его погрузиться в эту головоломку, не имевшую решения, а потому все дружно заподозрили его в потере рассудка, или попросту в сумасшествии. Однако никто не осмеливался ему перечить; не было таких доводов, которые он согласился бы принять в расчет: в этом вопросе для него не существовало понятий целесообразности, удобства или экономии – каждый предмет должен был в точности воспроизводить обстановку того времени, когда в доме жила семья Роселл, чей след ему даже не приходило в голову отыскать, и точка. Если кто-нибудь удивлялся и спрашивал, почему он, еще недавно пытавшийся заменить идущую из глубины веков религию современным кинематографом, теперь так упорствует на воссоздании того, что идет вразрез с прогрессом, другими словами, того, что сам прогресс бесповоротно отбросил в прошлое, он только улыбался и ограничивался кратким ответом:
– Потому.
И не было способа выбить у него из головы эту навязчивую идею. Грандиозная стройка длилась несколько лет.
Как-то раз, находясь в поместье, Онофре разговорился с одним из декораторов. Тот поведал ему о своих безрезультатных поисках одной безделицы – ничего не стоившей фигурки из майолики. Декоратор предпринял целое расследование и однажды услышал, будто фигурка находится в некоем заведении в Париже, однако, по его мнению, лучше отказаться от этой затеи, нежели тратить на нее деньги и усилия, не сопоставимые со стоимостью безделушки. Онофре Боувила взял у декоратора адрес, его самого тут же уволил, потом сел в автомобиль, ожидавший его на мосту, и сказал водителю:
– В Париж!
Прежде он никогда не выезжал за пределы Каталонии, даже не бывал в Мадриде, где вел столько дел. Почти всю поездку он проспал на заднем сиденье. Когда они пересекли границу, стало прохладно, и Онофре захотел купить плед, чтобы укрыть ноги, но в первом же магазине ему отказали, поскольку у него не было с собой французских денег. Так, без пледа, он доехал до Перпиньяна; в этом городе один из банков ссудил ему нужную сумму и снабдил на дорогу карточкой, с которой он мог снимать деньги без ограничений, где бы ни находился. При выезде из Перпиньяна зарядил дождик и не переставая лил всю поездку. На закате им попался небольшой городок, где они заночевали, а наутро продолжили путешествие. В Париже шофер сразу повез его по указанному незадачливым декоратором адресу; там Онофре действительно нашел фигурку из майолики и купил ее за смехотворную цену. Зажав статуэтку в руке, он распорядился отвезти себя в ближайший роскошный отель и поселился там в suite royale[115]. Когда он принимал ванну, к нему в номер явился управляющий, одетый в сюртук с гарденией в петлице. Он зашел спросить у monsieur Боувилы, не желает ли тот чего-нибудь особенного. Онофре велел принести ему ужин и доставить в номер шофера, который располагался на другом этаже, женщину.
