повторяла Марья Антоновна.
Алена подставила ему стул. Он сел и погрузился в обморочное оцепенение.
— Там… — произнес он тихо и показал на горевший верх дачи.
— Что, что? — Марья Антоновна склонилась над ним. — Там что-нибудь осталось?
— Моя жизнь, — едва проговорил он и улыбнулся той же счастливой улыбкой.
— Ничего, ничего, — Марья Антоновна успокаивала его словно больного и делала знаки Алене, чтобы она принесла шприц и снотворное.
Алена бросилась выполнять ее просьбу.
— Вся моя жизнь зря, — сказал Алексей Степанович, блаженно глядя в голубое небо.
— Что это вы выдумали! Почему зря! Подумаешь, дача сгорела! И из-за этого так отчаиваться!
Алексей Степанович неподвижно смотрел в небо.
— Может быть, вам лечь? — спросила Марья Антоновна.
Он качнул головой.
— Дать подушку?
Марья Антоновна с нетерпением смотрела на калитку, откуда должна была появиться Алена.
— Не надо, — сказал Алексей Степанович. — Теперь все равно.
— Как это — все равно? Зачем вы? Через год ваша дача будет как новенькая!
— Ее подожгли, — сказал Алексей Степанович. — Я видел канистру.
— Бандитов этих поймают, поймают. И посадят в тюрьму, — она успокаивала его как ребенка.
— А Федя? — спросил он с мудрым укором человека, вынужденного задавать вопрос, на который не существует ответа. — Он же не виноват!
Прибежала запыхавшаяся Алена со шприцем и ампулами.
— Вот и слава богу, — ласково сказала Марья Антоновна, делая ему укол.
Когда она иглой прокалывала ему кожу, Алексей Степанович сладко улыбнулся от боли, привалился спиной к спинке стула и тут же, на улице, надолго заснул.
XI
Наконец выпал снег, и по утрам из окон были видны заснеженные крыши Манежа, пушистые шапки на деревьях Александровского сада и отороченные белой опушкой бойницы кремлевских стен. Снегопад не стихал долго — несколько ночей; воздух стал сырым и тяжелым, и подтаивавшие козырьки на карнизах домов осыпались белыми шашечками. Снега выпало столько, что дворники с ним не справлялись. Дорожки на скверах были едва протоптаны, на еле расчищенных пятачках у метро серел грязный асфальт, и заснеженными истуканами плыли по улицам утренние троллейбусы. А затем наступило прояснение, которое всегда бывает после обильного снегопада, небо очистилось и засияло морозной голубизной, малиновый солнечный огонь заискрился сквозь изморозь, и, вылетая из тени домов, воробьи вспыхивали в нем яркими комочками. Самосвалы сбрасывали снег с набережных, поднимали гремящие кузова, и слегка дымилась ледяная гора дебаркадера, вмерзшего в Москву-реку.
Алексей Степанович читал лекции в большой университетской аудитории, и пока студенты за ним записывали, подходил к окну и смотрел на заснеженный университетский дворик. Александровский сад и крыши Манежа, «…организация рабочих кружков, стачки и забастовки», — повторял он конец фразы и, когда студенты поднимали головы от тетрадей, возвращался от окна к кафедре, делал глоток крепкого чаю и продолжал читать. Он наконец избавился от смутьянов, которых благополучно перевели на следующий курс, в впервые за весь год вздохнул свободно: никто не задавал провокационных вопросов, не сверлил его насмешливыми взглядами, не подавал петиции в деканат. Новые студенты оказались послушными и старательными, прилежно конспектировали лекции, и Алексей Степанович даже начал немного скучать от той тишины, которая стояла в аудитории. Однажды он спросил студентов, все ли им понятно, на что обращать большее внимание, и вообще попытался встряхнуть, расшевелить, заинтересовать. Поднялась длинная и растрепанная студентка из тех, которые ищут л и ч н ы х контактов с преподавателями, и, преданно глядя на него, стала говорить, что лекции очень насыщенные и информативные. Так и сказала — информативные, стараясь подольше помаячить у него перед глазами, чтобы он вспомнил ее на будущих экзаменах. Остальные тоже загудели: да, очень… очень… и тоже преданно посмотрели. Алексей Степанович представил в этот момент, как они будут смеяться над ним в курилке и хвастаться друг перед другом тем, что околпачили старика Борщева! Нужны им его лекции! Да на этих лекциях такая скучища, что мухи дохнут! Но что делать — хочешь иметь отметку в зачетной книжке, изображай собачью преданность, поддакивай с глубокомысленным видом: насыщенные… информативные. И тогда Алексей Степанович — впервые за много лет — поймал себя на мысли, а может быть, это о н в и н о в а т в том, что они думают одно, говорят же — совсем иное? Может быть, он их так воспитал, так научил, создал из своего ребра? Алексей Степанович почти физически ощутил эту свою вину, глотнул воды, поперхнулся и, пробормотав: «Хорошо, хорошо. Продолжим в следующий раз», вышел из аудитории за пять минут до звонка.
…Из университета он поехал в милицию: Алексею Степановичу сообщили, что нашлись похищенные у него вещи. Далеко не все ценности удалось конфисковать, — часть из них пропала бесследно, но Алексей Степанович все равно обрадовался и стал с нетерпением ждать, когда же он сможет забрать свое имущество. Он соскучился по любимым вещам, тосковал без них. Глядя на пустые стены и полки, он чувствовал такую же пустоту в душе, словно его разлучили с близким человеком. Ведь одно дело — смотреть на вещи сквозь музейное стекло, а другое — видеть их постоянно за ужином и завтраком, свободно брать в руки, смахивать метелочкой пыль и вновь ставить на полку. Лишь при таком общении с вещью она раскрывает зрителю свою душу, она не хранится, а живет своей собственной жизнью, в музее же она мертва, словно посмертная маска с самой себя… С этими мыслями Алексей Степанович спешил в милицию, но, когда вынесли вещи для опознания, его охватило странное равнодушие, и он смотрел на них, словно не узнавая. Нет, это были его вещи — подсвечники, ставротека, петровский кубок, но Алексей Степанович ощутил вдруг всю жалкую мизерность своего права на них. Конечно, он их честно купил, заплатил за них свои деньги, но разве это что-нибудь значит! Этим подсвечникам по сто — двести лет, и они принадлежат и с т о р и и, дыхание которой навеки запечатлелось в них, навеки застыло, и теперь его не удалить, не выковырять, словно мушку из янтаря.
— Ваши? — спросил следователь, показывая на разложенный антиквариат.
Алексей Степанович вздрогнул, словно его уличили в желании присвоить чужое, и тихо пробормотал:
— Кажется, не мои…
— Как это — не ваши! Вот опись. Преступники признались, что эти вещи украдены с вашей дачи.
Алексей Степанович спохватился, что его могут понять не так.
— Я в другом смысле… несколько фигурально. Они, конечно, мои… Простите…
— Подсвечники ваши?
— Мои.
Следователь заглянул в опись:
— Оклад иконы Богоматери Одигитрии ваш?
— Мой.
— Камея Иоанн Предтеча ваша?
— Моя.
— Фрагмент костяного ларца ваш?
— Мой.
— Выносной крест ваш?
— Мой.
— Кадило с изображением евангельских сцен ваше?
— Мое.
— А что же не ваше? — спросил следователь.
— Все мое, — сокрушенно признался Алексей Степанович. — Вещи мне возвратят?
