Ознакомительная версия. Доступно 29 страниц из 144
Потом я ходил в парк целую неделю, каждый вечер, пока огонь не прекратился. Иногда, казалось, он гас, но внезапно вспыхивал с новой силой, и тогда на лицах всех, кто с восхищением и ужасом смотрел на пламя, бродили рыжеватые отблески, и оранжевым, а иногда желтоватым, как звезды, светилось не только устье Босфора, но и вокзал Хайдарпаша, Казармы Селимие и бухта Кадыкёя. И я вместе со всеми стоял очарованный, затаив дыхание, и любовался этой картиной. Через некоторое время раздавался новый взрыв, а потом огонь постепенно смирялся и затихал. И тогда зрители отвлекались едой и разговорами.
Однажды вечером среди гуляющих в парке Польхане я встретил Мехмеда с Нурджихан, но сбежал от них, прежде чем они меня увидели. В другой раз увидел семью, девушка со спины походила на Фюсун, а сопровождавшие её на тетю Несибе и Тарык-бея; и тогда я понял, что мне очень хочется случайно встретить в парке семейство Кескинов, может быть, именно поэтому я каждый вечер прихожу туда. Мое сердце заколотилось быстрей, как летом 1975 года — с тех пор прошло четыре года, — с момента встречи на пароходе с девушкой, похожей на Фюсун. Кескины, убеждал я себя, сознают, что беды сближают людей. Мне надо сходить к ним, разделить с ними сплотившую всех общую беду, прежде чем огонь на румынском танкере «Индепендента» погаснет, и забыть обо всем плохом, что произошло. Мог ли пожар стать для меня началом новой жизни?
Как-то вечером, бродя по парку в поисках пустующей скамейки, я встретил Тайфуна и Фиген. Сбежать от них не удалось, потому что мы буквально столкнулись. Они ни слова не сказали ни о статье в «Акшаме», ни о том, что происходило в нашем обществе, и, что самое важное, оба вели себя так, будто ничего не слышали обо мне. Это меня несказанно обрадовало, и я ушел из парка вместе с ними — огонь уже почти прекратился, сел к ним в машину, и мы поехали в один из новых баров, открывшихся на окраинах Таксима, где пили до утра.
Вечером следующего дня — в воскресенье — я отправился к Кескинам. До этого весь день провалялся в кровати и пообедал дома с матерью. Настроение мое улучшилось, меня поддерживала надежда на лучшее и ощущение счастья. Но, как только я вошел к Кескинам и увидел глаза Фюсун, все мечты погибли: она выглядела печальной, рассерженной, обиженной.
— Как дела, Кемаль? — спросила она, пытаясь изобразить веселье и радость. Но моя красавица сама не верила собственным словам.
— Ничего, слава богу, — ответил я бесцеремонно, как ни в чем не бывало. — Столько было дел на фабрике, в конторе, что не мог выбраться.
Когда в турецких фильмах герои начинают с симпатией относиться друг к другу, какая-нибудь тетушка бросает многозначительный взгляд на зрителя, чтобы даже самые невнимательные заметили происходящее и прониклись. Именно так посмотрела на нас тетя Несибе. Но почти сразу отвела глаза, а я понял, что после статьи в доме было пережито немало и, совсем как после помолвки, Фюсун страдала.
— Дочка, ну-ка налей гостю ракы, — велел Тарык-бей.
Я всегда уважал Тарык-бея за то, что он три года подряд делал вид, будто не знает о происходящем, и всегда с искренней любовью встречал меня только как родственника, который приходит по вечерам в гости. Но теперь я внезапно рассердился на него: как же он мог столько лет оставаться безразличным к беде дочери, к моему безысходному положению, к тому, что сделала с нами жизнь. Конечно, Тарык-бей знал, почему я прихожу к ним, но под давлением супруги решил делать вид, будто ничего не происходит.
— Да, Фюсун-ханым, — произнес я, не скрывая досады. — Налейте мне ракы, чтобы почувствовать радость возвращения домой.
Даже сейчас не понимаю, зачем все это было сказано. Наверное, от безысходности. Но Фюсун в моих словах расслышала чувство, скрывавшееся за ними, и на мгновение показалось, что она вот-вот расплачется. Я посмотрел на кенара в клетке. Чередой предстали картины прошлого, вся моя жизнь, образы времени, которое никогда не течет вспять.
Именно в те годы мы переживали самые трудные наши времена. Фюсун не превратилась в кинозвезду, а у меня не получилось стать ближе к ней. И в этом трудном положении заключалось и нечто унизительное для нас. Я понимал, выбраться из него почти невозможно, как порой мне не удавалось вовремя уйти домой. Пока я видел Фюсун четыре-пять раз в неделю, ни она, ни я не имели возможности создать другую жизнь, мы оба знали это.
Тем вечером под конец ужина я по привычке, но искренне, сказал:
— Фюсун, столько дней прошло. Интересно, как там твой рисунок горлицы?
— Рисунок горлицы давно закончен, — почти отрезала она. — Феридун нашел хорошую фотографию ласточки. Сейчас я начала рисовать её.
— Самой красивой будет именно она, — улыбнулась тетя Несибе.
Мы пошли в дальнюю комнату. Ласточка на картине изящно и успешно была посажена художницей на окно эркера нашей гостиной, выходившего на спуск, как и другие стамбульские птицы, сидевшие на балконных решетках, водостоках, печных трубах. За спиной ласточки в странной, неумелой перспективе виднелся выложенный брусчаткой спуск Чукурджума. Меня восхитил рисунок:
— Я горжусь тобой.
Но несмотря на всю искренность в голосе звучала безысходность. «Все это однажды должен увидеть весь Париж!» На самом деле мне хотелось сказать другое:
«Милая, я тебя очень люблю, я очень соскучился, оказывается, быть далеко от тебя — очень больно, какое счастье — быть рядом, вместе!» Казалось, то, чего не хватало миру с картины, недоставало и нашему, — я осознал это, с грустью замечая легкость, простоту и наивность ласточки.
— Очень красивая картина получилась, Фюсун, — произнес я осторожно, чувствуя сильную боль.
Её рисунок чем-то напоминал индийские миниатюры, создававшиеся под влиянием английской живописи, японские рисунки птиц, картины американского орнитолога Одюбона с его любовью к деталям и даже вкладыши с рисунками птиц из вафельных шоколадок, которые продавались в стамбульских бакалеях.
На фоне птиц Фюсун всегда рисовала виды города. Мне почему-то было грустно, когда я смотрел на них. Мы любили нарисованный мир, принадлежали ему, и поэтому словно бы продолжали сохранять то простодушие, которое было и на рисунке.
— Сделай потом как-нибудь поярче дома сзади...
— Да ладно, дорогой, я же просто так рисую, — вздохнула Фюсун. — Лишь бы прошло время.
Она отложила рисунок, который показывала, в сторонку. Вокруг, в полном порядке, лежали наборы красок, кисти, банки и разноцветные тряпки, такие притягательные для меня. Поодаль по-прежнему виднелись тетины обрезки ткани, наперстки. Я тайком опустил в карман цветной фарфоровый наперсток и оранжевый пастельный мелок, который только что вертела в руках Фюсун. В те мрачные месяцы, самые тяжелые из которых выпали на конец 1979 года, я украл у Кескинов больше всего вещей. Теперь каждая из них стала для меня не столько знаком прекрасного мгновения, которое я пережил, но и частью этого мгновения. Например, спичечные коробки... Они теперь хранятся в Музее Невинности... Каждого касалась рука Фюсун, на них сохранился запах её кожи, легкий аромат розовой воды. Когда в квартире «Дома милосердия» я брал коробок в руки, переживал заново удовольствие, какое испытывал, когда сидел рядом с ней, ловил её взгляд. Но, взяв спичечный коробок со стола и словно невзначай опустив себе в карман, я постигал другую составляющую счастья. Оно, оказывается, связано и с тем, чтобы оторвать, взять себе кусочек существа, которого любишь страстной, навязчивой любовью, но которым не можешь обладать.
Ознакомительная версия. Доступно 29 страниц из 144
