и ударить, но нет – пора сейчас разворачивать знамёна!..
Он долго ещё говорил о борьбе за правду, о гуманизме и Третьей волне, но я не слушал. Я вспоминал Прохорова, которого, вероятно, допрашивали в этом же СИЗО, возможно, в соседней камере. Судьба бедняги, конечно, предрешена – даже если суд примет во внимание его раскаяние и добровольную явку с повинной, но нападение на представителя власти – тяжкий грех, который не прощает государство. Он на долгие годы будет заперт за решёткой, возможно даже, проведёт в заключении остаток своих дней. Но так ли Прохоров виновен? Этот слабый калека проявил огромную силу духа: он заступился за беззащитную девочку, с риском для жизни встав на пути у жестокого бандита, он же впоследствии остановил убийцу, пожертвовав для этого своей жизнью… В нём было что-то величественное: он высоко возвышался и над всеми свирепыми подельниками Силуанова из «Жёлтых крестов», и над терпиловской полицией, которая так и не осмелилась бросить вызов мэру-убийце. Бандитское прошлое калеки мешало сочувствовать ему по-настоящему, но в его тёмной фигуре всё-таки было что-то, вызывавшее странную жалость со смесью горечи и тоски…
Попрощавшись с Сашей и ещё раз попросив его быть осторожнее, я отправился в Москву.
Новости из Терпилова я получал каждую неделю. То становилось известно о найденных у Силуанова бумагах, с помощью которых следователи вышли на подельников убитого мэра. Их постепенно задерживали, ловя в разных концах страны. То я узнавал о приговоре Прохорову – по совокупности деяний бедняга получил двадцать лет строгого режима…
В один из дней Ястребцов рассказал о страшной находке – общей могиле, где терпиловские бандиты хоронили своих жертв. Среди них обнаружился и труп маленькой девочки… Узнав об этом, я позвонил Белозёровой.
Вскоре были организованы похороны Ники. Церемония была торжественной – собралось множество гостей, повсюду были цветы, фотографии погибшей девочки… Татьяна Николаевна сидела во главе стола белая как смерть. Я понимал, что обнаружение трупа – страшный удар для матери, которая вопреки всему все эти годы надеялась, что дочь жива. Но знал также и то, что пройдёт время и ей станет легче – неопределённость, терзавшая её, уйдёт и женщина сможет начать жить, устраивать своё будущее.
Когда я уходил, Белозёрова задержала меня и пригласила побеседовать тет-а-тет на кухне. Сначала она сидела молча, словно и сама не понимала что хочет мне сказать. Но вдруг рассыпалась в благодарностях, даже на минуту дала волю чувствам и расплакалась. В деле открылись последние тайны – женщина рассказала мне, что всегда подозревала, что муж мог отказаться выплачивать выкуп. Ника была дочерью от первого брака и тот её не любил. Зато до какого-то одурения, страстной одержимости, любил деньги. В девяностые эта болезнь была не редкостью: добравшиеся до богатства нувориши, вышедшие из советского подполья, с наслаждением вкушали плоды капиталистического рая. Но перешагнуть через человечность в себе всё-таки решались не многие. Белозёрова сказала, что позвонила мужу в Швейцарию и рассказала ему о том, что знает его тайну. А когда тот сделал вид, что ничего не понимает, послала копию свидетельских показаний, данных Прохоровым на суде, его жене. Женщину эта новость удивила не на шутку. Она подала на развод, оказавшийся для мужа разорительным – по швейцарскому брачному договору ему отходили сущие копейки…
С Сашей мы после свидания в следственном изоляторе больше не виделись. Впрочем, первое время он писал и звонил мне. Молодой человек взялся за старое и то звал меня в свой кружок, то предлагал темы для расследований об очередных терпиловских униженных и оскорблённых. Порой я помогал, порой ссылался на отсутствие времени, которого действительно стало мало. Со временем звонки и письма стали реже и, наконец, прекратились совсем. В одном из последних сообщений Васильев рассказал, что ушёл из Терпиловки, создал свой сайт и завёл канал в ютубе. Из любопытства я посмотрел один из его сюжетов – со своим, хорошо знакомым мне, вспыльчивым вдохновением, молодой человек рассказывал о Третьей волне и ультракоммунизме, о какой-то образовательной программе, которую планировал запустить в интернете. Я поставил ролику лайк и поспешил покинуть это поле боя чужой мне войны…
Через несколько месяцев я по службе оказался в московском Дорогомиловском суде: надо было сделать репортаж о приговоре полицейскому, вымогавшему у предпренимателя взятку. Просматривая в перерыве расписание заседаний, я с удивлением обнаружил в списке подсудимых имя Саши. Перечень инкриминируемых деяний удивлял разнородностью – тут были и экстремизм, и оскорбление власти, и мошенничество, и даже какое-то «причинение вреда сельскохозяйственным угодьям». Следователь, видимо, стремился посадить молодого человека во что бы то ни стало… Объявление гласило между прочим, что заседание перенесли с другой даты и из другого участка. Приём знакомый – так поступают чтобы избежать скопления сторонников подсудимого.
Суд проходил в соседнем кабинете. Журналистская корочка позволила мне проскользнуть мимо двух амбалоподобных приставов, наглухо перегораживавших двери в зал. Хитрость служителей Фемиды не удалась – в большом помещении оказалось людно: возле клетки с обвиняемым толпись журналисты с диктофонами и камерами (на двух из них были жилетки с логотипами федеральных каналов), а на стульях разместилось не менее полусотни зрителей. На первой скамье, рядом с адвокатом, я заметил Соню, бледную как полотно. Нервно комкая в тонких белых пальцах бумажный платок, она не отрывала взволнованно-напряжённого взгляда от судьи.
Я вошёл к концу процесса – уже зачитывался приговор. Пока судья, пожилой мужчина с красным лицом, обрамлённым седыми бакенбардами, бормотал свою юридическую скороговорку, в которой, как обычно, нельзя было разобрать ни слова, Саша стоял, высоко подняв голову и торжествующе улыбался. Время от времени он бросал ободряющий взгляд на Софью или весело кивал кому-нибудь из собравшихся. Закончив чтение вердикта, согласно которому Васильев получал три года колонии строгого режима, судья задал шаблонный вопрос о том, хочет ли подсудимый произнести последнее слово. Вместо ответа Саша поднял руку над головой, показывая собравшимся три пальца. Зал взорвался свистом и аплодисментами, присутствующие один за другим повторяли жест молодого человека. Я заметил с удивлением, что как бы невзначай кисть с тремя выставленными пальцами поднял и один из федеральных корреспондентов… И сколько не стучал судья своим дубовым молотком о кафедру, сколько, срывая голос, не призывал приставов навести порядок, руки не опускались…
«Отречёмся от старого мира, отрехнём его прах с наших ног!» – запел вдруг Саша своим звонким срывающимся голосом. К клетке с дубинками наперевес бросились приставы, кто-то, гремя ключами, уже отпирал ржавую железную дверь… Сделать я ничего не мог, и чтобы не видеть неизбежного, вышел
