— Там письмо и… портрет. Сожгите письмо, но сохраните портрет. Если однажды я вновь обрету свободу, вы мне его возвратите, это будет моим последним утешением. Если же я умру в тюрьме, то сохраните это как свидетельство моего доверия к вам.
Жиль почтительно поцеловал мешочек, что вызвало слезы на глазах кардинала, бережно положил его в нагрудный карман.
— Я его верну однажды вашему высокопреосвященству! — заверил он его, помогая ему в переодевании в более простую одежду. — Ведь нет никакой причины, чтобы король держал вас в тюрьме до конца ваших дней.
С горькой улыбкой кардинал повернулся к молодому человеку:
— Вы знаете, в чем меня обвиняют, шевалье?
— Я полагаю, что вы не понравились королю или… королеве.
— Если бы это было только так. Меня обвиняют в том, что я украл бриллиантовое колье, то самое колье, которое мне поручила купить для нее королева.
Из уст Жиля сам по себе вырвался протест, он даже не успел подумать:
— Но ведь это не вы его украли. Это сделала госпожа де Ла Мотт.
Кардинал посмотрел на него с искренним недоумением.
— Вы думаете, что говорите? Такая очаровательная женщина, такой совершенный друг…
— Это наихудшая из всех плутовок. Клянусь честью, я отвечаю за каждое слово. Калиостро в этом уверен еще больше, чем я.
Воцарилась тишина.
— Калиостро! — вздохнул Роган. — Почему я его не слушал? Столько раз он пытался меня предостеречь. Он тоже играет какую-то странную роль, но думаю, что он меня любит.
Вошедший в комнату герцог де Виллеруа положил конец этому разговору. Он с удовлетворением увидел, что пленник готов, и поклонился ему.
— С вашего разрешения, монсиньор, отправляемся!
— Куда вы меня везете?
— Сначала к вам в ваш дом, а затем в Бастилию.
Быстро осенив крестным знамением ставшего на колени Жиля, он вышел из дома, чтобы больше никогда в него не возвращаться.
В радостном цветении этого прекрасного дня Успения Жиль смотрел на удаляющийся эскорт, на карету, увозящую главного духовника Франции в государственную тюрьму. Пробил полдень.
Возвратившись к себе, он приказал Понго разжечь огонь в камине и попросил оставить его одного. Он вынул мешочек из красного шелка, открыл его и вынул оттуда маленькое письмо, написанное неловким почерком, уже выцветшими чернилами, бросил его в огонь, не разрешив себе даже бросить взгляд на подпись. Потом вынул маленький портрет, обрамленный в золотую с сапфирами рамочку. Конечно же, это был портрет королевы. Но насмешливая улыбка, которую художник так мастерски изобразил на узенькой полоске слоновой кости, не была улыбкой женщины во цвете лет, обидчивой и мстительной, которую он видел ворвавшейся в кабинет короля.
Это была улыбка юной, белокурой и прелестной девушки, Марии-Антуанетты в 15 лет, будущей королевы во всем блеске и свежести, когда она еще не была француженкой и кардинал еще не был влюблен в нее.
Он долго держал портрет в руке, смотря ничего не видящими глазами на пламя, уже давно пожравшее тоненький листок. Он испытывал глубокое чувство жалости к человеку, в течение долгих лет хранившему эту реликвию у своего сердца.
Кто сможет сказать, на протяжении скольких лет Луи де Роган любил ту, которая стала супругой его короля? Кто мог сказать, не было ли такое большое стремление стать первым министром порождено желанием приблизиться к ней и, в конечном итоге, результатом этой любви? Сказочная история Мазарини могла вскружить голову даже Рогану.
В конце концов. Жиль запер миниатюру в шкатулку, положил ее в ящик стола и пошел к Ульриху-Августу, чей зычный голос он услышал в салоне.
— Приглашаю тебя отужинать! — заявил швейцарец. — Арестовать князя церкви в Версале — это значительное событие в жизни человека. Ты вошел в историю. Это надо обмыть.
— Обмывать это! — ответил с негодованием Жиль. — И ты произносишь такие слова! Мой бедный друг, это же ужасная катастрофа, что его арестовали с таким шумом. Видимо, королева, побуждаемая Бретеем и своим исповедником аббатом де Вермоном, потребовала этого у короля.
Она обезумела, раз не подумала об ужасных последствиях, которые вызовет этот поступок. Она забыла о своей репутации. Ты можешь представить, какой поднимется шум в Париже! Как разойдутся памфлетисты!
— Мы тоже! — возразил Винклерид. — Охота за ними — это мое излюбленное развлечение. Ничтожный памфлетист на шпаге — это несъедобно, но очень радует глаз. Идешь ужинать?
— Я никогда не говорил, что хочу умереть от голода, — со смехом ответил Жиль. — Конечно же иду. Хоть бы и за тем, чтобы услышать, что же говорят. Пойдем туда, где лучший канкан Версаля.
— Вот так хорошо! Ты все понял! — с удовлетворением сказал Ульрих-Август.
Зал ресторана в этот вечер походил на котел с ведьмами. Ужасающая тишина, царившая в момент ареста, взорвалась неописуемым шумом, и только запоздалый проход королевского кортежа заставил его утихомириться. Натянутое выражение лица королевы, испуганные взгляды женщин королевской семьи явились источником многих гипотез, предположений. Ведь через десять минут после мессы сплетни о разразившемся скандале стали достоянием всего Версаля, а через два часа они, подобно наводнению, расползлись по всему Парижу и породили самые дурнопахнущие сплетни.
Когда через 48 часов появилась «Французская газета», официальный орган двора, ее рвали из рук в надежде узнать подробности о том, что уже называли «делом», но все быстро разочаровались.
Спохватившись и проявляя запоздалую осторожность, королевский двор давал совершенно бесцветное сообщение:
«15-го, в праздник Успения Пресвятой Богородицы, Их Величества и королевская семья присутствовали на торжественной мессе в часовне замка. Мессу отслужил епископ Динь. Пение исполнялось на музыку короля. Во второй половине дня король в сопровождении королевской семьи отправился снова в часовню, где они присутствовали на ежегодной процессии во исполнение чаяний Людовика XIII…»
И ничего больше. Ничего о драме в Зеркальной галерее. Это было бесспорной ошибкой, поскольку за неимением достоверных фактов воображение публики разыгралось в полную силу, появились наихудшие вымыслы и предположения. Наиболее распространенным было то, что королева приказала выкрасть колье у ювелиров кардиналу де Рогану, потому что тот был ее любовником.
Такая легенда держалась долгое время. Прислушиваясь лишь к своему гневу и к своим плохим советчикам, королева тем самым вызвала гнев в самых низах королевства, подняла волну, опасности которой она совершенно не чувствовала.
А тем временем в Версале продолжали делать глупости. Так Мария-Антуанетта, спеша изгнать из своего сердца следы раздражения, поспешила закрыться в своем милом Трианоне, чтобы возобновить там «Севильского цирюльника», совсем не понимая, что это было вовсе не ко времени — играть сейчас роль пикантной Розины, «этой милой прелестной малютки, нежной, ласковой, пробуждающей аппетит». Приказы же об арестах истинных виновников исполнялись с непонятным промедлением. В главном полицейском управлении как раз в это время, не без участия графа Прованского, был смещен прилежный и сознательный лейтенант Ленуар и заменен совершенно неспособным Тьери де Кроном.
