— Почему ты плачешь? — спрашивал Аким, все еще пребывая в образе маленькой серой мыши, которая выкарабкалась из кармана куртки и, уцепившись за клапан, смотрела своими мутноватыми после очень долгого сна глазами на плачущего Андрея.
— Ты же ничего не видела, мышка, ничего не знаешь, — ответил он. — Ты все проспала.
— Что такое я проспала? — встревожилась мышь, она же и мыш Аким. — Неужели что-нибудь очень важное?
— Ты проспала Тысячелетие Крещения Руси. Ты проспала гибель самой Руси. Также ты проспала еще одну мою смерть, мышка, смерть Андрея Александровича, которая произошла в 1999 году. Проспала Миллениум-2000, который все человечество встретило при полном молчании. И еще ты проспала Конец Света — 2012.
— Тогда почему мы находимся здесь и разговариваем, а ты при этом еще и слезы проливаешь? — спрашивал мыш Аким.
— Ох! Ох! — протяжно заохал Андрей Первозванный.
— Почему ты стонешь?
— Потому что мне больно, глупая мышка.
— А почему тебе больно?
— Потому что потому, — отмахнулся Андрей и утер слезы кулаком.
— Ну и все же, Андрей, почему ты плачешь?
— Потому что все умерли.
— А как же мы с тобою?
— И мы тоже. Конец света — это тебе не шуточки. Только я почему-то ничего не заметил, а ты спала у меня в кармане и тоже ничего не заметила.
— Но сейчас-то… как это все понимать? И как ты мог не заметить конца света? Сам же говоришь — не шуточки…
— Да их столько объявляли, что я сбился со счету. Вот и плачу поэтому: не знаю, был конец света или опять нас обманули.
— А сейчас где мы?
— Да в раю мы, в раю!
— И это убожество — рай? — возмутился мыш Аким, трогая передней лапкой покосившуюся стойку вешалки, на которой висела Андреева куртка, и указывая на узкую деревянную кровать, на которой возлежал сам апостол.
— Этот рай называется Переделкино, — пояснил Андрей, — и я принес тебя сюда, потому что во сне ты, мышка, пищала и плакала, просилась в Переделкино. Вот я и решил доставить тебя сюда. Ты счастливица, мышка, что проспала Армагеддон, а то сейчас тоже плакала бы вместе со мной.
— Ты мой отец, Андрей, а я не мышка вовсе, стало быть, я твой сын, и мне тоже хочется заплакать вместе с тобой; но для этого я должен удалиться на минуту, чтобы принять надлежащий вид.
С этими словами мышь спрыгнула на пол, переметнулась через порог и скрылась в приоткрытую дверь ванной комнаты. Оттуда мыш Аким вышел уже в человеческом обличье и, приблизившись к Андрею, пал перед ним на колени.
Апостол уже стоял, облачившись в свою брезентовую куртку защитного цвета, был готов отправиться в путь.
— Возьми меня с собой, Андрей, я хочу пойти за тобою, куда бы ты ни пошел, — взмолился Аким.
— Этого нельзя, сынок. Со вчерашнего дня, когда все живые умерли, а все мертвые воскресли, — каждый умерший навсегда ушел в свою сторону, и ему нет возврата назад. Ты же смог вернуться сюда, в Переделкино, потому, что проспал свой Армагеддон. Но я тебе не завидую, потому что все, которых ты знал в своей жизни, ушли безвозвратно, а те, что умерли раньше и воскресли, направились вовсе не в твою сторону.
Аким содрогнулся, словно в предсмертном трепете. С тоскою всмотрелся он в черные глаза Андрея Первозванного, пытаясь увидеть в них хоть какую-нибудь надежду для себя. Но все было тщетно: темные глаза апостола были непроницаемы, как стальные щиты римских воинов.
— Не могу тебя взять с собою, потому что с сегодняшнего дня времени больше нет и, стало быть, нет и воли у тех, кто прошел Армагеддон и перешел в лучистое состояние.
— А мы с вами, Андрей Александрович?
— Мы с тобою, сынок, находимся на том месте, где едва мерцает первый день после наступления конца света. И вчера мы с тобою стали блуждающими светящимися огоньками.
— И что ты сделал, когда времени больше не стало?
— Я снова ушел навстречу Ему, как две тысячи лет назад.
Глава 32
Андрей шел мимо Геннисаретского озера по бурому глинистому берегу, я же плелся следом невидимой тенью соглядатая из будущего, которое стало прошлым через две тысячи лет. Андрей направлялся к Капернауму, где в одном из блудилищ, в глинобитном длинном доме с плоской крышей ждала его продажная любовь с двумя белыми, вываленными из обильного тела женскими грудями, одну из которых звали Шита, другую Грита. Я крался вослед Андрею, чтобы через две тысячи лет узнать, кто же из них Шита, а кто Грита.
Проходя выбитой тропою меж двух бурых глиняных оград, где начиналась окраинная улица Капернаума, Андрей увидел сидевшего и, видимо, умирающего раба-африканца по имени Бгн, иссиня-черного, с шелушащейся серыми чешуйками кожею на тонких длинных ногах, вытянутых поперек дороги. Глаза африканца были закачены под лоб, вывернутые белки нижней части глазных яблок белели страшной белизной бешенства и смерти. Я подумал с волнением: а что, если этот африканский раб Бгн и есть предок русского гения Александра Пушкина, — в это время Андрей преспокойно перешагнул через разбросанные длинные жердеватые ноги раба, раз шагнул, и два — и далее ушел вперед, не оглянувшись. А я, хоть меня не могла увидеть ни одна душа в древней Палестине, топтался на месте, не решаясь перешагнуть через умирающего раба, очевидно, выброшенного хозяином через забор.
Я нагнулся и, на мгновенье материализовавшись, хотел взять умирающего за ноги и развернуть его на девяносто градусов в сторону, чтобы пройти мимо, не унизив ни его, ни моего достоинства. Я не боялся, что при этом Андрей увидит меня и через две тысячи лет обрушит на меня свой отцовский гнев — ведь он запретил мне следовать за собой в первый век от Рождества Христова. Но только что я, сгорбившись, протянул руки к ногам эфиопа, как он вдруг вернул разумный взгляд своим бешеным умирающим глазам, белки их ушли вниз — и на меня уставились яркие темно-карие очи, довольно красивые. Острый взгляд их буквально нырнул в мои глаза, и они мгновенно увидели окраину тростниковой деревни, сухое дерево на пустыре с обломленными скрюченными сучьями. Пытаясь спрятаться в жидкой тени, лежала старая подыхающая собака по кличке Дьяга, мучительно дыша сквозь оскаленные зубы, которые у нее по дряхлости и по болезни упали вперед и торчали изо рта, как желтые кости. Дьяга увидела меня, взглянув в мою сторону сквозь зрачки Бгна, и в глазах умирающей собаки я прочел укоризну.
Собака Дьяга была из прозорливых существ, и старой пыльной жуткой суке хотелось сказать, что я, прокравшийся из XXI века в I, хочу пройти мимо умирающего живого существа, стащив его за ноги с дороги, в то время как эфиопский мальчик Бгн в первом веке нашей эры, увидев умирающую старую суку Дьягу, взял ее на руки и оттащил к отцовской хижине, нашел на заднем дворе местечко и устроил ее там спокойно умирать. Все это ясным образом вонзилось острыми ножичками мне в сердце, и, вняв укору умирающей собаки, я тоже взял на руки Бгна.
