— Иду к гродненскому раввину навести порядок. На его жену, как я вижу, нельзя положиться.
Муж растерялся и стал бормотать, что ей не подобает идти домой к гродненскому раввину. Но Переле посмотрела на него стеклянными глазами, давая понять, что она у него не спрашивает и что он должен стыдиться своего беспокойства о том, что она и больной были когда-то женихом и невестой. Реб Ури-Цви действительно спохватился, будто обжегшись, и пробормотал, что ничего такого в виду не имел, он только хотел сказать, что она может опоздать к благословению праздничных свечей. Ведь может случиться, что ей придется там задержаться, а когда он придет с вечерней молитвы, ему не для кого будет делать кидуш. А кто ему подаст ужин?..
— До благословения свечей я надеюсь вернуться. Однако, если мне придется задержаться, ты сам найдешь, что поесть, — ответила хозяйка и, переступая порог, приподняла платье, как будто у входа была лужа.
У раввина в первой комнате сидели учащиеся колеля и пили чай. Когда грайпевская раввинша вошла, молодые люди посмотрели на нее с некоторым удивлением из-за ее странного наряда. Тем не менее никто не спросил, кого она ищет, как будто дом раввина был местечковым постоялым двором. Она прошла в большую комнату заседаний раввинского суда, и ее взгляд встретился с удивленным взглядом гродненской раввинши. Сора-Ривка сидела на длинной скамье за столом раввинского суда, уронив руки на колени, и слушала, что говорит еврейка, сидящая напротив, — женщина за пятьдесят, с морщинистым лицом, с мешками под глазами, но с нарумяненными щеками и с помадой на губах. На голове у женщины был платок, скрученный в дикий тюрбан, на ногах — черные туфли и черные чулки. На ней были чересчур узкая юбка и вязаный жакет из коричневой шерсти. Переле сразу же догадалась, что это, должно быть, та самая соломенная вдова, скандалистка, сживающая со света больного раввина. Напудренная соломенная вдова тоже посмотрела на низенькую гостью в длинном платье и в шляпке с цветами, и ей захотелось рассмеяться. Но в то же мгновение голос Переле прозвучал громко, торжественно и повелительно:
— Гродненская раввинша, я пришла навестить больного раввина и помочь вам приготовиться к празднику. Будьте так добры, зайдите к вашему мужу и скажите, что жена гродненского городского проповедника хочет его видеть.
Сора-Ривка посмотрела на нее с еще большей растерянностью и молча зашла в комнату больного. Соломенная вдова быстро-быстро заговорила, обращаясь к Переле: она рада, что встретила жену городского проповедника! Она собирается зайти к нему, чтобы рассказать о своих бедах. Ее зовут Манця Репник, все в Гродно ее знают. Годами местный раввин обещал вернуть ее мужа.
— Но теперь скоро не с кем будет разговаривать, он уже одной ногой на том свете, — подмигнула Манця Репник, кивнув в сторону комнаты больного, и громко рассмеялась.
Женщина продолжила говорить то хрипло, то вдруг визгливым голосом ночной птицы. Говорила она так, словно жена городского проповедника половину истории уже знала: едва приехав в Глубокое[291], она узнала, что ее бежавший муж руководит там небольшой ешивой. Вошла она в синагогу и увидела его в окружении компании просиживателей штанов, таких же, как он, черных жуков, но намного моложе и еще мельче, чем он. Ведь ее муж — карлик размером с фигу, только борода у него большая и физиономия холодная. Но когда он увидал ее, его холодная физиономия стала желтой, как воск, краше в гроб кладут, пусть он там лежит и воскрешения из мертвых не удостоится!
Из спальни вышла Сора-Ривка с чуть оживившимся лицом:
— Сегодня у нас не прибрано. Совсем не так, как должно было быть в честь праздника, — сказала она, оправдываясь.
Переле направилась к спальне и увидала, что Манця Репник идет за ней. Она резко сказала ей:
— Вы не можете сейчас войти, я должна с раввином кое о чем поговорить.
Манця осталась стоять, онемев. Еще не случалось, чтобы в доме гродненского раввина ей не позволяли делать то, что она хотела.
Грайпевская раввинша вошла с напряженным лицом, ее губы дрожали, а сердце щемило так, как редко случалось в ее жизни.
Реб Мойше-Мордехай лежал в постели с высоким изголовьем, натянув одеяло под самую бороду, которая стала еще белей. Его щеки казались одутловатыми, кожа — серой, ноздри — очень большими, но из морщин на его лице лучилась доброта.
— Как дела у гродненского раввина? — с трудом выговорила Переле и сразу же опустилась на стул, как будто у нее подогнулись колени.
Раввин прошептал, что, мол, слава Всевышнему, он чувствует себя лучше. Он продолжил говорить с какой-то странной поспешностью, глядя при этом на одеяло. Похоже, что и для него тоже встреча с первой невестой была нелегка.
— На вашем муже, нашем городском проповеднике, лежит теперь вся тяжесть управления городским раввинским судом и ведения других общественных дел. Я понимаю, что в течение недели накануне праздника у него не было времени зайти. Ведь он должен готовить проповеди и на праздник Кущей тоже. Но на исходе праздника он, я надеюсь, ко мне зайдет. Передайте ему, что я очень его прошу. Мы должны с ним обсудить городские дела.
Переле не сводила с него глаз. Она чувствовала, что он на самом деле согласен, чтобы ее муж его заменил. По речам и виду она поняла, что его состояние плохое и что он понимает это гораздо яснее, чем окружающие. Она всегда знала лучше всех, как велик реб Мойше-Мордехай в Торе и в мудрости. Теперь она еще отчетливее увидала это по его способности уступать. Прежде он уступил, чтобы избежать конфликта, а с тех пор, как заболел, он всем сердцем хочет сделать ее мужа большим человеком. Хотя он выглядел очень старым и лежал, почти умирая, Переле все-таки не оставляла мысль, что она не удостоилась чести иметь в качестве мужа такого великого человека. Она не хотела помнить о том, что совсем недавно у нее были претензии к мужу за то, что он допускает, чтобы их сыновья ходили на уроки гродненского раввина. Мол, люди еще скажут, что у собственного отца им нечему поучиться. Теперь ей хотелось сказать прямо противоположное, что реб Мойше-Мордехай недостаточно приближает к себе ее детей. Но, уже раскрыв было рот, Переле одумалась и сказала нечто другое:
— Благодарю вас за то, что приближаете моих Янкла-Довида и Гедалью. Наши сыновья годами учились в ешиве, но из-за торговых дел забросили учебу. Лишь после того, как вы основали здесь колель и они стали ходить на ваши уроки, они снова стали изучать Тору пару часов в день.
Реб Мойше-Мордехай печально покивал, будто думая, что только Всевышний знает, сможет ли он еще проводить уроки для своих учеников. Переле повернулась к Соре-Ривке, стоявшей все это время в стороне, печально улыбаясь, словно чужая в своем собственном доме.
— Гродненская раввинша, как я слышала, ваш семейный врач — не самый лучший врач в городе. Надо созвать консилиум профессоров. Несколько профессоров вместе лучше придумают, что надо делать, чтобы раввин побыстрее выздоровел. Я вам в этом помогу.
