– Будем защищаться своими силами. Будем уповать лишь на Бога и на наши клинки.
– А если Бог отвернется от вас… если клинки ваши обломаются?
– Тогда мы найдем себе славную могилу под последней скалой в наших горах, которые мы беззаветно защищали! А Франция получит не провинцию, а кладбище, и тогда против нее со всех сторон восстанут наши истлевшие останки!
Принимая со смирением христианина и служителя Божьего уготовленную ему участь, Маркиз, когда попал в руки к серым, сразу понял: никакой надежды на спасение у него нет. С самого начала вторжения французы и шведы расстреливали военнопленных без всякой жалости. И ужасная правда истории требует, чтобы мы свидетельствовали о подобной бессмысленной жестокости. Так, прошлое предопределяло будущее, и священник-воин понимал, что смертный приговор ему вынесен заранее.
Между тем, переступив порог большой залы Блетранского замка, он и помыслить не мог о том, какую чудесную роль уготовил ему случай, а вернее – воля человека в красном.
Разумеется, позицию, которую он занял перед лицом своего собеседника, можно объяснить его глубокой убежденностью. Каждое произнесенное им слово исходило из пламенной, искренней души. Он говорил то, что думал, и не раз проливал кровь за свои убеждения.
Впрочем, его непреклонности можно найти и другое объяснение. Быть может, перед смертью Маркиз хотел отдать последний долг своей Родине, объяснив врагам главную причину столь решительного, нескорушимого сопротивления, с которым те будут сталкиваться вновь и вновь. Возможно, ему хотелось, чтобы человек в красном в конце концов сказал себе: «Да уж, эти гордые головы никогда не склонить – остается только их отсечь!» – и в ужасе отрешился от столь жестокой необходимости.
Однако все эти мысли, открытые Маркизом в порыве пламенной дерзости, как ни странно, нашли отклик в сердцах его слушателей, хотя эти люди и были его непримиримыми противниками. Французы – солдаты, дворяне – не утратили рыцарского духа, порой дремлющего, но никогда не угасающего совсем. Благородные порывы широкой и такой храброй души не могли их не тронуть. На смену удивлению пришло уважение, едва ли не сочувствие. И если б не человек в красном, они, все до единого, бросились бы, наверное, пожимать руки священнику-воину.
Но среди этих благородных французов был один франш-контиец – трус и изменник.
Антид де Монтегю отрекся от Родины и продал ее подобно тому, как Иуда Искариот отрекся и продал Господа своего!..
Поэтому каждое слово преподобного Маркиза падало на сердце владетеля Замка Орла каплей расплавленного свинца. Презренный негодяй чувствовал, словно с головы его срывают маску и стыд и бесчестье жесткими ремнями прилюдно хлещут его по лицу.
Глухая, неистовая злоба, растущая от того, что ее приходилось обуздывать, переполняла графа, по лбу градом катил пот. Антиду хотелось накинуться на священника и своими руками задушить его или одним ударом кинжала оборвать его речь и жизнь.
Но присутствие человека в красном крепко сдерживало ненависть Монтегю, как и сочувствие в сердцах французских офицеров. Почтение пригвоздило его к месту – и горячечная, бессильная злоба была первым шипом в кровавом венце, который судьба уготовила ему в будущем.
Заслышав последний ответ преподобного Маркиза, человек в красном, словно подавленный величием несравненного и притом столь прямодушного героизма, опустл голову на грудь. Его землисто-матовое лицо сделалось еще бледнее – какое-то время казалось, что он ушел глубоко в себя.
Маркиз, все такой же невозмутимый, со скрещенными на груди руками, разгоряченный своей речью, взирал на него как будто с усмешкой…
Но вот человек в красной мантии медленно поднял голову, с изяществом поставил локоть на подлокотник своего высокого резного кресла и, подперев рукой щеку, перехватил взгляд Маркиза, и не думавшего отвести глаза в сторону.
Все, кто наблюдал произошедшую сцену, с нетерпением и тревогой ждали первые слова, которые готовы были вот-вот слететь с узких, пока неподвижных губ человека в красном.
Преподобный Маркиз как будто был взволнован менее других, казалось бы, бесстрастных, слушателей, и тем не менее на карту была поставлена его жизнь – и приговор, вне всяких сомнений, должны были вот-вот огласить.
Однако человек в красной мантии обманул все ожидания нашего героя. Вместо того чтобы высказаться как хозяин положения и судья, он пожелал продлжить беседу. Не сводя глаз с лица священника, будто желая уловить в нем малейшие перемены чувств, он совсем медленно проговорил:
– Вы предрекаете Франции и ее королю войну до скончания века потому, что Франция якобы намерена стиснуть вас своими неумолимо расширяющимися границами, и потому что французский король якобы возжелал стать вашим повелителем. А между тем политика Людовика XIII на самом деле призвана, как мне кажется, служить гарантией того, что ваши права будут уважены!..
– Гарантией? – переспросил священник. – Гарантией чего?..
– Разве Людовик XIII в собственном своем королевстве не придпринимает точно такие же шаги, как ваш парламент у вас в провинции?
Человек в красном остановился.
– Что-то я вас не пойму, – сказал Маркиз.
Тогда человек в красном продолжал:
– Дольский парламент, как вы сами изволили выразиться, защищает народ от произвола сеньоров, а сеньоров – от произвола вельмож. А разве Людовик XIII не делает то же самое изо дня в день, усмиряя гордыню тех, кто все еще мнит себя великими вассалами короны?
Преподобный Маркиз лишь улыбнулся в ответ.
– Вы что же, так ничего и не поняли? – удивился человек в красном.
– Не будем о Людовике XIII, прошу вас! – воскликнул Маркиз.
– Почему же?
– Потому что Людовика XIII не существует, и вам это известно лучше, чем мне.
Человек в красном вздрогнул.
– Нет, – продолжал священник-воин, – не будем поминать короля Франции, давайте лучше поговорим о кардинале-министре, если угодно… давайте поговорим о Ришелье… Да, признаюсь, Красное преосвященство[67], довершая дело, начатое Людовиком XI, с неустанным усердием сносит слишком высоко вознесенные головы французской знати, устанавливая таким образом мерку, превыше которой может быть только корона. Король Плесси-ле-Тура[68], друг Тристана Лермита и Оливье ле Дэна[69], шел окольными путями к своей личной цели – он сокрушал все, что мало-мальски возвышалось рядом с его престолом и затеняло его. Великие пали и, как оно всегда бывает, где добро, там и зло, – свободные места не преминули занять ничтожества. Но времна с тех пор изменились… И сегодня Ришелье, великому министру монарха, чья корона всего лишь тень, нет больше надобности бороться с каким-то герцогом Бургундским, дерзко провозгласившим себя королем в своем собственном королевстве. Зато ему приходится противостоять слишком могущественным силам при дворе… Он тоже установил свою мерку – в пример Людовику XI – и тоже рубит макушки у самых высоких деревьев в человеческом лесу и выкорчевывает вековые дубы; таким образом он дает молодой поросли больше простора, воздуха и солнца, позволяя ей тянуться вверх и разрастаться… И здесь тоже топор лесоруба разит больших в угоду малым. Но входит ли эта самая услуга в планы, помыслы и чаяния нашего министра? Позволю себе в этом усомниться. Людовик XI устанавливал мерку в интересах своего престола. А Ришелье следует его примеру в угоду своему безграничному честолюбию и непомерной гордыни!..
