Двери открылись. Появившаяся на пороге Зоиль держала в руках крошечный, туго спеленутый в одеяло из шерсти ягненка сверток.
— Вот твой сын, величайший! — Но вместо радости в глухом от усталости голосе Зоиль звучала глубокая печаль. Ворот ее платья был разорван в знак траура.
— Нифона? — спросил Маниакис, хотя все и так было ясно.
По щекам повитухи вдруг быстро-быстро покатились крупные слезы. Она склонила голову:
— Они… мы… Мы делали все возможное, чтобы сохранить ее жизнь, величайший. Но даже извлечь дитя живым и здоровым казалось почти невозможным делом… Думаю, нам следует возблагодарить Господа нашего, благого и премудрого, за оказанную им милость. Я была уверена, что у Осрония ничего не выйдет. Я никогда еще не сталкивалась с подобным мастерством.
— Передай мне мальчика, — попросил Маниакис. Он отогнул край одеяла, чтобы пересчитать пальцы на ручках и ножках младенца, а заодно убедиться, что у него в руках действительно мальчик. Уж в этом-то не могло быть никаких сомнений — соответствующие части казались громадными по сравнению с маленьким нежным тельцем.
— Так и должно быть? — спросил Маниакис, указывая пальцем на предмет своего вопроса.
— О да, величайший, — ответила Зоиль, радуясь возможности поговорить о младенце, а не об ушедшей из жизни императрице. — Все мальчики появляются на свет именно в таком виде.
Маниакис подумал, что обычно повитуха, должно быть, сопровождала подобный ответ парочкой непристойных шуток. Но не сегодня, не здесь. Он снова осторожно завернул сына в одеяло. Теперь, как и после проигранной под Аморионом битвы, следовало продолжать начатое, несмотря на понесенный урон.
— Но почему Филет не смог спасти ее после вмешательства хирурга? — спросил он, пытаясь понять, где допущена ошибка.
— Вины Филета здесь нет, — ответила Зоиль. — Ведь хирурги вмешиваются, пытаясь извлечь дитя, лишь когда уже не осталось почти никакой надежды спасти жизнь матери. Иногда случаются чудеса, о которых жрецы потом рассказывают в храмах, дабы внушить людям мысль о необходимости бороться до конца, сохраняя в сердцах надежду на милость благого и премудрого. Но в большинстве случаев спасти женщину после вскрытия чрева не удается.
— Что же мне теперь делать? — спросил Маниакис. Он, конечно же, обращался не к повитухе. Может, Автократор спрашивал совета у самого себя, а может, обращался к Фосу. Но благой и премудрый не спешил спуститься с небес, держа наготове ответы. Если такие ответы существовали, их придется отыскивать самому Маниакису.
Тем не менее ответила ему именно Зоиль:
— Ребенок родился. Он совершенно здоров, величайший. Стоило Осронию извлечь его и перерезать пуповину, как дитя сразу порозовело и принялось кричать. Слава Фосу, мальчик чувствует себя хорошо. Ты уже выбрал для него имя?
— Мы собирались назвать его Ликарием, — ответил Маниакис. — Мы… — Он запнулся. Слово «мы» более ничего не означало.
По щекам Автократора наконец покатились слезы. Да, возможно, он любил Нифону не столь страстно, как во времена помолвки. Но он заботился о ней, восхищался ее стойкостью и теперь искренне оплакивал потерю, оставившую в его сердце куда большую пустоту, нежели он мог себе представить до сего момента.
— Мы останемся здесь, дабы подготовить тело к похоронам, величайший, — мягко проговорила Зоиль. Маниакис непонимающе кивнул. Теперь у меня есть сын, но больше нет жены — сейчас его разум был в состоянии вместить только эту мысль. Вне всякого сомнения, повитухе уже приходилось видеть мужчин в таком состоянии. — Почему бы тебе снова не взять на руки Ликария, величайший, и не показать мальчика твоим родственникам? — ненавязчиво напомнила она Автократору. — Ведь они так беспокоятся. Их надо как можно скорее известить о случившемся.
— Да-да, конечно, — поспешно отозвался Маниакис. Насколько проще жить, когда кто-нибудь говорит, как тебе следует поступить…
Прижимая к груди сверток, он направился в зал, где ожидали известий его родственники. Ему даже казалось, что он вновь обрел душевное равновесие, до тех пор пока он не проскочил мимо коридора, в который собирался свернуть. Сокрушенно покачав головой, Автократор вернулся назад и исправил свою ошибку.
Никто из собравшихся так и не осмелился последовать за ним к дверям Красной комнаты. Отец с Лицией ожидали Маниакиса у входа в зал, откуда его вызвала Зоиль. Из дверного проема торчала голова Регория. Больше никого. Ах да, остальные просто остались в зале, подумал Автократор, приятно удивившись тому, что сохранил способность мыслить логически.
Ликарий неожиданно вздрогнул в его руках и заплакал. Маниакис принялся укачивать сына. Прошлым летом, до того как выступить в поход, ему приходилось вот так же укачивать Евтропию. К его возвращению дочь успела подрасти. Держать ее на руках было по-прежнему приятно, но при этом он испытывал уже совершенно другие чувства. Они растут, подумал Маниакис. Как быстро они растут. Иногда человеку кажется, что время летит, а он все остается прежним. Но дети просто не оставляют места для подобных мыслей.
— Кто там у тебя? Мальчик? — спросил старший Маниакис.
— Как Нифона? — одновременно с вопросом отца прозвучал голос Лиции.
— Да, отец. Мальчик, — ответил Маниакис.
Не получив ответа, Лиция закрыла лицо руками и заплакала. Осознав смысл сказанного, а вернее, несказанного, старший Маниакис тоже спрятал лицо в ладонях. Потом, отняв руки от лица, он шагнул вперед, чтобы заключить сына в объятия. Объятия вышли довольно неловкими, поскольку на сгибе локтя Автократора по-прежнему покоилась головка его новорожденного сына.
— Ах парень, парень, — сказал старший Маниакис исполненным глубокой горечи голосом. — Ведь твоя мать тоже умерла родами. Вот уж никогда не думал, что тебя постигнет такая же беда.
— А я боялся именно этого, — глухо сказал Маниакис. — Сразу же после первых родов повитуха предостерегала ее, да и меня тоже от соблазна завести второго ребенка. Я был согласен, чтобы после меня трон наследовал мой брат, кузен или племянник, но жена настояла на своем желании предпринять еще одну попытку дать империи наследника. И ее попытка удалась. Но какой ценой…
В коридор вышли Курикий с Февронией. Узкое, худое лицо казначея осунулось. Феврония также выглядела изможденной и напуганной; ее волосы растрепались. Курикий, заикаясь, с трудом выдавил из себя:
— Умоляю тебя, величайший, скажи мне, что я ошибся, что я неверно истолковал слова, сказанные тобой твоему отцу!
Маниакис вполне понимал чувства, испытываемые тестем.
— Взгляни-ка лучше на своего внука, — сказал он, передавая Ликария Курикию с рук на руки. Ловкость, с какой казначей подхватил сверток, говорила о большом опыте в обращении с детьми, опыте, который не забывается. — Больше всего на свете, — продолжил Автократор, — я хотел бы сейчас сказать тебя, высокочтимый Курикий, и твоей жене, что вы не правильно истолковали мои слова. К несчастью… к несчастью, вы поняли их верно. Нифона, ваша дочь и моя жена… — Он замолчал, уставившись в пол. Мозаичные узоры расплывались, теряя очертания по мере того, как его глаза вновь наполнялись слезами.
