– Потому что он важнее.
Арон подумал несколько секунд.
– Отойди на три метра, – скомандовал он.
Она повиновалась. Арон подошел и развязал узлы – сначала на руках, потом на ногах. Но освободил он не Каспера, а младшего.
Юнас пошевелил затекшими кистями рук.
– Ты можешь идти.
Мальчик уставился на Арона и не двигался с места.
– Иди домой! – Арон чуть повысил голос, повернул пленника и слегка подтолкнул его в спину.
Мальчик заплетающимся шагом двинулся к выходу Вероника даже не посмотрела на него.
Дверь закрылась. Слышно было, как Юнас медленно спускается по лестнице.
Арон посмотрел на Веронику Клосс и показал на стул, на котором только что сидел ее племянник:
– Садись.
– Зачем? – Она не шевельнулась.
– Ты должна выслушать обвинения.
– В том, что вы с братом разрушили мой хутор. В том, что ты убила мою сестру.
– И мою жену.
Земля обетованная, апрель 1998
В пасхальный вечер 12 апреля Мила и Арон сели на поезд в Ленинград, который теперь опять назывался Санкт-Петербургом. Лочь оставили дома. Впрочем, в России Пасху никто не праздновал – по православному календарю Пасха наступала через неделю. А в этот лень праздновали Лень космонавтики, о чем им сообщил изрядно напраздновавшийся сосед по купе. Мила помрачнела. Она проклинала космос и его освоение. Космос стоил ей здоровья, а может, и жизни.
К утру настроение исправилось. Она очень хотела посмотреть город. У нее сохранились студенческие воспоминания. Особенно яркое впечатление оставил почему-то не Зимний дворец, а собор. Но не тяжелый и торжественный Исаакий, а воздушный Казанский, с дугообразной, как в римском соборе Святого Петра, колоннадой.
Но когда они сошли на перрон Московского вокзала, Мила опять стала задыхаться. Ни о каких экскурсиях и речи быть не могло. Арон втайне порадовался – ему вовсе не хотелось вспоминать ряды суровых каменных зданий, особенно Кресты. И близкого друга Андрюшу Трушкина с его «Весной священной» запрещенного в тридцатые годы композитора Стравинского.
Он думал только о Швеции и узком и длинном острове в Балтийском море.
Зашли было в ресторан, но там было так накурено, что Мила чуть не выбежала на улицу. Тогда Арон повел ее в вестибюль дорогой гостиницы «Невский палас», показал администратору удостоверение ветерана ФСБ, и тот посадил их в удобные кресла у окна, где они и просидели несколько часов.
Ближе к вечеру они поднялись на борт круизного теплохода «Балтика». Такой же белый, как «Кастельхольм», но намного больше. И без блюющего отчима на соседней койке в тесной, как шкаф, каюте.
Они вышли на палубу.
Морской воздух оказался благотворным для Милы: она перестала кашлять и почти не вынимала ингалятор. Стояла у релинга и слабо улыбалась.
Как много зим, как много весен… – вспомнил Арон чью-то стихотворную строчку.
Через сутки «Балтика» медленно подползла к терминалу.
Рейс занял куда меньше времени, чем в тридцатые годы. В Стокгольме был выходной – второй день Пасхи.
И этот город изменился. Рядом с гаванью выросли большие дома, сияющие вымытыми до блеска стеклами.
Пограничник в будке бегло глянул на их русские паспорта, улыбнулся и сказал: «Welcome!»
Они заказали места в маленькой гостинице на Нюторьет, Новой площади на Сёдермальме. На тумбочке в номере лежал толстенный телефонный каталог, и Арон быстро нашел адрес Вероники Клосс. Норр Меларстранд. Он посмотрел на карты в конце справочника. Судя по всему, богатый район – близко к центру и у самой воды.
– Завтра с самого утра и пойдем. С запасом, чтобы успеть на корабль, – сказала Мила.
Арону было очень не по себе. Как ни крути, он незаконный ребенок, выбллдок, вспомнила Мила меткое русское выражение и засмеялась. Сейчас к этому относятся по-другому, но от чувства собственной неполноценности избавиться не так-то легко.
Лень они провели прекрасно. Погуляли в тесных переулках Старого города, где он когда-то был со Свеном, сели на прогулочный катер и посмотрели острова архипелага, а потом просадили чуть не последние деньги в снобском ресторане «Берне», где, как выяснилось из многочисленных мемориальных дощечек, любил бывать Август Стриндберг.
Вечером у Милы опять начался натужный кашель, пошел в ход ингалятор, но выглядела она очень довольной.
– Все образуется, – сказала Мила.
Может, и образуется. Может, и образуется, если он бухнется в ноги Веронике Клосс.
На следующий день они пошли на Норр Меларстранд.
Это всего несколько кварталов от их гостиницы, но надо пройти пару мостов. Мила еще раз восхитилась ратушей.
Через полчаса они были на месте.
Широкий подъезд, обрамленный массивными дубовыми косяками. Он попробовал открыть дверь – заперто. Домофон с медными табличками у каждой кнопки. Арон поискал глазами – на одной из табличек выгравировано «КЛОСС».
Он нажал на кнопку.
– Слушаю.
Женский голос. У Арона забилось сердце.
– Вероника? Вероника Клосс?
– Да.
Он представился еще раз, точно так, как тогда, когда она бросила трубку, – Арон Фред. Объяснил – они приехали, потому что срочно нужна медицинская помощь. Покосился на Милу и сказал:
– Я ваш родной дядя. Сын Эдварда Клосса. И у меня есть доказательство. Его табакерка, которую он мне когда-то… подарил…
Арон сказал эти слова и удивился сам себе: это «подарил» вылетело без малейших угрызений совести.
– Минуточку.
Подъездный громкоговоритель долго молчал. Они терпеливо ждали.
Наконец на третьем этаже открылась форточка. Он поднял голову. Из форточки высунулась женская рука и выпустила белый конверт. Конверт полетел, порхая в воздухе, как осенний лист, и приземлился к его ногам.
Он поднял и медленно открыл.
Сделанная на ксероксе копия фотографии. Рощица на берегу, остатки небольшого дома и рядом – хищно поднявший скребок бульдозер.
Он сразу узнал этот дом.
Опустил руку с фотографией и посмотрел на дверь подъезда.
Красный огонек рядом с кнопкой погас. Вероника Клосс положила трубку домофона.
Дверь оставалась закрытой.
Он посмотрел на Милу. Она не знала языка, но все прекрасно поняла. Синие лучистые глаза ее, светившиеся с утра волнением и надеждой, погасли.
