Кэрол решила, что мы продолжим разговор о моей книге. «Давид, когда ты прочтешь что-нибудь для членов нашего клуба? Мы не знакомы ни с одним твоим произведением», – сказала она. «Это не совсем так, – ответила ей Мэри-Энн, пытаясь избежать темы воспоминаний. – Все вы читали рассказ, который он опубликовал в сборнике в Визалии». – «История о первом американце Обабы? – вспомнила Кэрол. – Но я имею в виду новые произведения!» – «Мне эта история очень понравилась», – добавил Дональд.
Когда мы остались вдвоем, Хосеба положил мне руку на плечо. «Не будем детьми, Давид! Было очевидно, что все закончится этим!» – «Можно понять, если бы угрожали Берлино, но Сесару… Это очень плохой знак». – «Ну, не увлекайся знаками, как Трику». Но в его тоне я заметил что-то вроде покорности. «Я всего лишь вестник, Давид. Это не моя вина. Кроме того, за свое мы уже заплатили».
11
Сегодня состоялось выступление. Собралось, как обычно, около сорока человек, и Хосеба, когда он вошел в аудиторию, был очень серьезен. На нем красовался красновато-коричневый пиджак и белая рубашка. Мэри-Энн надела платье жемчужно-серого цвета. Представление, которое сделал Дональд, было очень коротким, и Хосеба прямо перешел к делу, поблагодарив присутствовавших за то, что пришли, – Thank you for coming. Он рассказал о Стране Басков и упомянул Гернику Пикассо, чтобы соотнести то, о чем он говорил, со всем известной картиной. «Мы с Давидом именно оттуда, из Герники. Мы родились очень близко от этого города». На расстоянии девяти тысяч километров оттуда это утверждение можно было считать точным.
Несмотря на его акцент, выступление было хорошо воспринято, и публика ему зааплодировала. Тогда к кафедре подошла Мэри-Энн, чтобы представить первые тексты. «Речь идет о трех коротких рассказах или, лучше сказать, о трех признаниях». Хосеба, должно быть, осознал весь масштаб долгих девяти тысяч километров, что отделяли его от публики, потому что вновь подошел к микрофону, чтобы добавить некоторые сведения: «Возможно, здесь, в Соединенных Штатах, следует напомнить, что война в Стране Басков не закончилась бомбардировкой Герники; в том или ином виде конфликт продолжался. Причем настолько, что многие из молодых людей, которые в конце шестидесятых годов решили взяться за оружие, считали себя в состоянии войны с испанским государством. В рассказах, которые вы сейчас услышите, в качестве главных героев выступают трое таких юношей. В них речь идет о том, что произошло с ними в самом конце диктатуры. О чем-то очень своеобразном». Хосеба улыбнулся мне и добавил на своем неправильном английском: «I'm sorry for this tricky way to create suspense» – «Прошу прощения за несколько жульнический способ пытаться вас заинтересовать». Члены Книжного клуба улыбнулись.
Я нервничал в ожидании чтения текстов. Представлял себе, что имел в виду Хосеба под «чем-то очень своеобразным». Глэдис, которая в свои восемьдесят лет является самым старым членом клуба, обратила внимание на то, что я беспрестанно покачиваю ногой. «Если так и дальше будет продолжаться, ваш ботинок взлетит, Давид», – сказала она мне слегка шутливым тоном. Когда я попросил у нее извинения, она добавила: «Обо мне не беспокойтесь. У меня летающие ботинки давно уже не вызывают страха». Глэдис немного напоминает Генерала Шермана. Ее жизнь была долгой, и теперь она спокойна.
Публика с жаром аплодировала сочинениям Хосебы. Как признаниям, так и рассказу, посвященному снегу, а также повествованию о Тоширо. Затем, во время обсуждения, Хосеба вновь обрел свой привычный юмор. «Вы полагаете, чтобы стать писателем, нужен особый дар?» – спросил его один из членов клуба. «В моем случае нет. Со мной происходит то же, что с ослом из сказки: я играю на флейте по чистой случайности. В действительности же я осел. Осел, который пишет». Люди засмеялись.
Около семи часов мы поужинали на террасе библиотеки. А в девять были уже на ранчо.
Перед тем как лечь спать, я включил свой белый компьютер и обнаружил в ящике электронной почты послание от Хосебы. Он посылал мне рассказы, которые мы прослушали в библиотеке. «Чтобы ты смог более тщательно проанализировать мою правду». – «Не думай, что я удивился, познакомившись с ней, – ответил я. – Но в любом случае, я прочту рассказы и выскажу тебе свое мнение».
«Ну, как тебе было, Давид?» – спросила меня Мэри-Энн, когда мы легли спать. Она беспокоится. Боится, что такие мероприятия, как сегодняшнее, которое она с друзьями организовала с единственной целью как-то отвлечь меня, могут оказаться неблагоприятными для моего здоровья. «С одной стороны, это было тяжело, – сказал я ей. – Похоже, избавиться от прошлого невозможно. Мы вытаскиваем муху из супа, но, как только теряем бдительность, она тут же оказывается там снова. Но одновременно это меня обрадовало. Ты же знаешь почему». – «Нет, не знаю», – сказала она, целуя меня. «Потому что я смог сравнить мою тогдашнюю жизнь с той, которая наступила, когда я познакомился с тобой». И я вернул ей поцелуй.
Три признания
I. Признание Трику
Все шло хорошо, но неожиданно что-то сломалось, и с нами произошло то, что случается с космическими кораблями, когда они теряют какую-нибудь маленькую деталь, и вначале мы ничего не замечаем, но однажды вдруг оказываемся вне пределов орбиты. Печально наблюдать агонию космонавтов в этих прекрасных белых кораблях; но еще печальнее видеть, как такой корабль медленно приземляется, и знать, что пилоты мертвы, что они задохнулись в своих кабинах еще до того, как космический аппарат коснулся земли. Нас ждала эта вторая, более печальная участь. Рамунчо, Эчеверрия и я, товарищи по революционной группе, в конце концов задохнулись во лжи и слухах, выдуманных полицией, вместо того чтобы погибнуть от разрыва бомбы или пасть сраженными пулей.
Мы скрывались в маленькой французской деревне под названием Мамузин, но чувствовали себя не слишком хорошо по вине нового ответственного, которого Папи выбрал для нашей группы, Карлоса. Нам он не нравился. Карлос был, разумеется, образцовым революционером, настоящим бойцом, товарищем, которого с радостью приняла бы любая организация. Рассказывали, что, будучи еще на легальном положении, он за одну ночь без чьей-либо помощи установил пять бомб. Но у него был очень суровый характер, чрезмерно серьезный: он никогда не шутил и не смеялся. И не позволял себе ни минуты отдыха.
