В этом фильме будут Деннис и Черил, они будут заниматься сексом на двухъярусной кровати в Хермозе, двадцать лет назад, может, всего за несколько дней до того, как она погибла. Кассетный магнитофон на тумбочке. «Деннис, прекрати! Ты делаешь мне больно.» — «Кто, я?» Она испустит короткий фальшивый крик и подавит зевок.
Будет авария, удар головы Черил о стойку двери машины, плеснувшая кровь. Чуть позже она будет уже мертва, но у Денниса будут лишь поверхностные порезы, и он выберется из машины. В оцепенении он побредет сквозь дождь и позовет Большого Уилли. Вдвоем они вытащат из «стингрэя» труп Черил. Потом будет визит в обшарпанный морг в Уоттсе, там деньги перейдут из рук в руки, и тело Черил забальзамируют. Потом он заберет ее домой, обратно в тот дом в Хермозе. В гараж. Вечность будет капать из галлонного бидона. Ее смерть нигде не будет зафиксирована.
Шарлен ничего не знала об этом.
До того дня, пять лет спустя, в шестьдесят девятом, когда она поднялась по внутренней лестнице в его личное убежище в первый и последний раз. Вот она на полпути наверх — беременная, она хватается за перила — и слышит голос Денниса, как услышал его я, и она понимает, что он там с другой девушкой. Она продолжит подъем, войдет в комнату — и увидит, с чем он там. Но и он увидит ее. Он подойдет к ней и одним ударом собьет с ног. И будет пинать ее, корчащуюся на полу.
Больничная палата; Бобби возле ее кровати, и она рассказывает ему, что Деннис сделал с ней. И что она видела. Со слезами на глазах он поцелует ее руку. Будет задуман побег. Но Бобби никогда не вернется. Вместо этого приедет Деннис и заберет свою жену домой.
Где она обнаружит в детской под кроваткой мертвого Бобби с пластиковым шприцем, торчащим из руки, и мухи будут ползать по его детскому лицу.
Вот Шарлен в своей спальне, в одиночестве переживает все эти годы страха. Ее будут избивать — по-другому он ее никогда больше не коснется. Не было никогда садомазохистских игр. И она ни разу больше не оскверняла священнодейства в его бледно-голубом святилище. Ему станет ни к чему все это грандиозное притворство для публики — зачем, когда его настоящая, совершенная Черил теперь навеки сохранена в волнах аромата духов на его кровати? Все мои подозрения насчет Шарлен были беспочвенными. Единственный ее секрет был в том, что она знала его тайну. На страницах «Роллинг Стоун» она совершила грандиозное разоблачение. Больше раскрывать было нечего.
Но целых пятнадцать лет она будет жить с этой тайной под гнетом угрозы того, что может случиться с ней, если она хоть обмолвится об этом кому-нибудь; она будет помнить, что случилось с Бобби — единственным, кому она рассказала все. Она ничего не говорила даже Луизе, пока не сочла, что Деннис мертв. И она ничего не могла рассказать мне на Каталине. Сейчас я понимал, что она должна была знать, что на той кассете был голос Черил. Но она хотела, чтобы я считал, будто это ее голос, запись приватной версии «Милый, когда мы в ссоре» — лишь бы не открывать правду, которая полностью оправдала бы ее. Почему? Добавилось ли к ее страху еще и чувство вины, убежденность в соучастии, потому что она знала — и молчала, знала — и все же оставалась с ним? Может быть, она сама объясняла все это в интервью «Роллинг Стоун». Может, в какой-нибудь другой день я снова вернусь к этому.
Одно я знал точно: в конце концов, она преодолела свой страх, поскольку я был рядом и готов был ей помочь. Это было все, чего она всегда хотела — почувствовать, какой могла бы быть ее жизнь за пределами тюремных стен. Ей нужен был кто-нибудь, кто ждал бы ее на берегу за рулем машины, которая унесла бы ее оттуда.
С пугающей ясностью передо мной возник ее образ — такой она стояла на деревянных ступенях береговой лестницы в ту ночь, когда я помог ей бежать: розовый чемоданчик «самсонит» в руке, ветер обтягивает ее фигуру шелковым платьем цвета морской волны, в глазах отражается яркий свет луны…
Я поднялся, чтобы прервать фильм на этом. Я знал, куда он затянет меня потом, и не собирался проходить через это сейчас. Я закурил. Стены здесь были тонкие. Мне было слышно, как парочка в соседней комнате занималась сексом. Он настойчиво порыкивал, она без особого энтузиазма кричала: «Ох, милый, да, милый, ох, милый, да» — а я смотрел на здоровенного черного таракана, бегущего по истертому ковру с рисунком из роз. Я затушил сигарету после пары затяжек, натянул на себя влажную одежду и отправился в путь.
Утром шторм прекратился. К полудню уже было ясно и жарко. Я несся по хайвею, обливаясь потом, за грязными окнами машины проносились роскошные зеленые джунгли, восьмидорожечник гремел, заглушая мои мысли.
Поздней ночью я добрался до Мазатлана и выяснил, как проехать к поместью Луизы, у какого-то пьяного американца.
Дом стоял на обрыве в нескольких милях от города; простой побеленный дом; когда я вкатывал на дорожку к нему, в свете луны он казался очень ярким.
Чтобы попасть внутрь, я выбил окно; залез и включил свет. Пахло плесенью, похоже было на гробницу, уставленную ротанговой мебелью и множеством погибших растений. Я снял телефонную трубку. Телефон тоже погиб.
В холодильнике нашлась еда, в баре — выпивка. Я стянул рубаху, сгреб бутылку «Джека Дэниэлса» и рухнул на диван. Именно тогда я увидел пластинку на стереопроигрывателе, истертый диск «Инжектором втиснутые сны». Цвета на конверте потускнели до того, что были почти неразличимы, «стингрэй» и глаза Шарлен стали бледно-зеленого химического цвета.
Именно тогда я не выдержал и разрыдался.
Иссякнув, я некоторое время пил из бутылки, потом снова не выдержал. Так продолжалось всю ночь; передо мной проплывали образы Шарлен. То, как она выглядела в огромном зале на Авалоне, пропитанном солнцем; то, как она улыбалась. В открытом кинотеатре «Сенчури» ее губы блестели в отраженном от экрана свете — а через миг я поцеловал ее. То, каким был ее взгляд, когда мы занимались любовью. Ее нежная хрупкость в темноте.
Когда бутылка опустела, я швырнул ее в стену. Потом вынул толстую полупрозрачную виниловую пластинку из конверта и сломал ее.
На рассвете я вывалился на балкон. Начинающийся день был ясным и безветренным, океан — спокойным и безжизненным, как в тот день, когда я встретил Шарлен у бассейна. Я посмотрел на скалы внизу. Ничего общего с Малибу, высота — ну, максимум двадцать футов. Но я был абсолютно уверен, что если полететь туда башкой вниз, мои мозги пойдут на обед чайкам. Я обдумывал такой вариант. Но слишком вымотался, чтобы сделать это.
Было до ужаса тихо. Я аж подпрыгнул, когда закричала какая-то птица. Когда в отдалении послышался рев мотора и шум колес — это я тоже расслышал.
Я перегнулся через перила, едва не вываливаясь, и увидел покрытую грязью машину, которая, кренясь, повернула с дороги и остановилась у дома. Это был «корветт» шестьдесят третьего года, «стингрэй»-купе с окном «сплит». Он был заляпан так, словно на нем попали под оползень. И все же, под слоем грязи можно было разглядеть, что он сверкающе-голубой.
