Поддавшись внезапному импульсу и позабыв про Ольгу, копавшуюся в собственном чемодане, Симон снял трубку, вызвал каюту Боте-Лебрешей и, конечно, наткнулся на Эдму. Он никогда не слышал ее по телефону, и этот высокий, пронзительный голос сперва произвел на него дурное впечатление.
– Эдма, – проговорил он, – это я. Мне бы хотелось…
– Да, да, это я, Эдма, – заявила она преувеличенно громко. – Это я. Кто у телефона? Чем могу служить?
Затем голос стал тише, умолк, и оба они молчали на разных концах провода, немного задыхающиеся и слегка взволнованные.
– Так вы говорите?.. – раздался голос Эдмы, очень тихий, почти шепот.
– Да, говорю… говорю, что можно было бы, наверное, увидеться во вторник… если у вас будет время, – проговорил Симон тоже шепотом.
Лоб его покрылся потом, причем он понятия не имел, почему. Стояла тишина на линии, и он мог бы положить трубку.
– Да, конечно, – произнесла наконец Эдма, голос которой, казалось, звучит из потустороннего мира. – Да, безусловно. Я даже на всякий случай положила в ваш шкафчик свой номер телефона и свой адрес…
– Нет… – сказал Симон, – нет…
И он принялся смеяться своим громовым смехом, который заставил Ольгу, разгневанную, но беспомощную, оставить чемоданы. Ответный смех Эдмы подвиг Ольгу на попытку вырвать трубку из рук Симона.
– Нет, – проговорил он, – не… какая глупость! – И добавил: – Прикольно, но я бы никогда не смог назначить вам свидание без телефона…
– Прикольно, – согласилась Эдма, впервые в жизни употребляя это жаргонное словечко. – Прикольно, до чего же застенчивы бывают взрослые люди, – добавила она и захохотала еще громче.
Веселые и торжествующие, трубки они повесили одновременно.
Андреа лежал на опустевшей палубе на том конце судна, где сушили белье и где его не было видно с пассажирской стороны. Там никого не было, как вдруг его заметил какой-то несчастный повар-араб, и пошло! Можно было подумать, что объявился марсианин. Как странно, если поразмыслить, что все эти люди на корабле даже не знают друг друга и никогда не узнают, хотя может случиться и так, что из-за какой-нибудь блуждающей мины они умрут все вместе, причем одной и той же смертью. Андреа вытянулся на жестком дереве, белые фланелевые брюки были безнадежно загублены… а он валялся на спине, лицом к солнцу, положив под голову пакет с мелкой такелажной снастью, будто специально его поджидавшей. Андреа курил сигарету за сигаретой, горло его пересохло, вкус сигарет становился все более и более терпким, а дым все более и более светлым на фоне такого голубого, такого благо-ухающего неба. В душе у него царила бесконечная пустота; а если точнее, его умственная деятельность сводилась к музыкальной мелодии, услышанной им накануне в баре, на пластинке «Фэтс Уоллер», мелодии, ноты которой, казалось, разбрызгивались роялем, сваливались с его белых полированных клавиш точно так же, как с гигантским трудом они выбирались из кларнета, словно из глубокой пропасти. Мелодии, которая при всем при том была мелодией счастья. Мелодии, которой он не припоминал, которой он никогда не слышал и, тем не менее, узнавал в ней каждую ноту; мелодии, которая не могла прийти к нему ни из детства, ибо в доме не было проигрывателя, ни из юности, когда все было отдано року, ни, само собой разумеется, из армии, ни от дур-любовниц, когда только он начал с ними работать: эти пятидесяти– и шестидесятилетние женщины мечтали только о джерке, чтобы переваливаться перед ним с боку на бок, портя при этом свои прически, чтобы очень высоко задирать руки, открывая взору пучки рыжеватых волос под парчой. Он их называл «меценатками». Они проходили у него перед глазами, одна за другой, не очень стройными рядами, и он спросил себя безо всякой горечи и отнюдь не испытывая угрызений совести, неужели он создан для того, чтобы ублажать их за столом или в постели? В этой области он никогда не делился тем, чем обладал: он давал, он предлагал отработанные жесты и великолепное тело женщинам, которые с его помощью получали удовольствие, которого он не разделял, и все же он рассматривал выбранный им вид деятельности и свои успехи на этом поприще спокойно, хотя порой с легким смущением.
Однако, тем не менее, лица, которые он пытался стереть из памяти, возвращались к нему, либо те же самые, либо им подобные, из Невера или из других мест. Но в первую очередь из Невера, из тех времен, когда у него не было денег и он пошел работать официантом в привокзальное кафе – практически сразу же после того, как они продали три земельных участка, приобретенных тремя поколениями мужчин из их семьи, то есть теми, кто умер, проработав всю жизнь и так и не познав городских радостей, тех мужчин, кому Андреа стал теперь завидовать и с удивлением поймал себя на этом… Ибо они всю жизнь трудились, а когда умирали, то были окружены родными и близкими, которые их оплакивали, а до того преданно ухаживали за ними. И, возможно, работа не угнетала их, коль скоро она давала средства к существованию их женам и детям. Ему же его карьера приносила лишь коллекционируемые им безделушки, безделушки чисто мужские, которых он себе никогда бы не приобрел, которые он даже не может подарить никому другому, поскольку на каждой были выгравированы его инициалы… Ему предстоит вернуться в провинцию, где он будет переходить из салона в салон, из постели в постель, с женщинами неброскими и непривлекательными, с женщинами праздными, наподобие его самого. Женщинами, которые не обладают ни громовым хохотом, ни дурными манерами, ни похабным лексиконом, ни нежной кожей и смеющимися глазами, ни, само собой разумеется, голосом Дориаччи. Нет-нет, на самом деле у него не имеется ни малейшего желания вернуться в Невер и проехать в машине мимо опустевшего дома, который так хорошо ему знаком, и ни дворцы, ни скоростные автотрассы не в состоянии вытравить то, что прочно осело в памяти. А теперь к этим воспоминаниям, ко всем этим голубым и нежным пастелям детства ему приходится добавлять иные краски, резкие и вызывающие, однако запах духов, ореховый цвет останутся знаками счастья.
Андреа нехотя приподнял голову, затуманенную страданиями и страстями. Он встряхнулся, попытался присесть, чтобы избавиться от этих злейших врагов, но поскользнулся и вновь упал на спину, скрестил руки, беззащитный перед массированной атакой воображения и памяти. «Но ведь, слава богу, меня никто не видит…» – неотчетливо пробормотал он, словно разговаривая сам с собой и с солнцем, лицом к которому он лежал, подставляя ему золотистую кожу, ту самую кожу, которая должна была обеспечивать ему средства к существованию и определять его образ жизни.
В небе развернулась чайка, полет которой напоминал движения грифа или птицы-хищника. Она не летела, она находилась в свободном падении, расправив крылья, направляясь из небес к поверхности морской глади. А потом она взлетела по вертикали, ничего не увидев и ничего не добыв. Андреа сочувственно и по-товарищески следил за ней, ибо видел в ее поведении аллегорию собственной жизни. Через несколько дней ему предстоит нырнуть в очередной раз за рыбой, гораздо более жесткой и свирепой, чем морская… «Что же мне делать?.. – внезапно проговорил он громким голосом, приподнялся, отставив локти назад и опершись ими о пакет с мелкой снастью, – что же мне делать?» Надо вернуть чек Клариссе, поскольку Дориаччи не желает, чтобы он за ней следовал, и даже если бы он последовал за ней, это ни к чему бы не привело: дело было не в том, что Дориаччи приняла решение его не любить, а в том, что она его действительно не любила. Возможно, ему стоило бы отправиться в Париж, но все равно: на какие деньги? Там он мог бы представиться подруге Дориаччи и стать живой игрушкой этих дам, но на это, как ему представлялось, у него не хватит смелости. А точнее, он полагал, что, если, скажем, через год он встретит Дориаччи рука об руку с каким-нибудь маркитантом класса люкс, которого она сама себе подберет, он умрет от стыда и сожалений. Решительно, для него остается один лишь Невер. Невер, где над его приключениями уже смеялась вся эта жалкая родня, причем на сей раз смеху не будет сопутствовать нежность, поскольку три женщины, знавшие секрет нежности, уже ушли из жизни, умерли, не открыв ему, где спрятаны их сокровища, не сказав ему, куда же подевали эту неисчерпаемую нежность, которой они окружали его всю жизнь, даже не предупредив, что уносят ее с собой и что теперь ему предстоит жить без нее. И даже не предвидя, что при первом же выходе на волю на него нападут и съедят живьем особи его же вида, как это бывает с прирученными дикими животными. Перед Андреа открывались два пути: насмешливый Невер или горестный Париж (был еще Иностранный легион, но Андреа терпеть не мог насилия). И, облокотившись о снасти, под голубым утренним небом он слушал, как двигатели «Нарцисса» неумолимо влекли его к берегу, где его такого, какой он есть, никто не ждет. И рассмотрев в уме этот последний довод, он закурил очередную сигарету, поднялся, приблизился к релингу, где более низкая железная калиточка позволила ему сильнее наклониться над морем, куда он и кинул свою сигарету.
