Говорят, что та, первая сумеречница, долго жила, пила кровь из самой земли, с каждым глотком прибавляя себе сил и красоты, что давала ей власть над людьми. И сама Акку явилась за нею, перерезала немертвую струну жизни серпом.
Говорят, что редко появляются подобные твари, но уж если объявились, то непросто их одолеть.
Не возьмет сумеречницу ни огонь, ни холодное железо, ни серебро заговоренное. Не страшна ей ветвь омелы и робкая, богами благословенная осина. Не остановит жадную текучая вода…
Однажды появившись, будет она с каждым днем сил набирать.
И как ее убить?
Я не умею.
А значит, она убьет меня.
Моя клетка открылась и смотритель с длинной палкой, на конце которой примотан был нож, сказал:
— Иди давай.
И палкой ткнул, но не в меня, в воздух.
Он все еще боялся.
Я тоже.
Дверь. И узкий проход. Решетки. За ними — совокупный звериный запах толпы. Она взбудоражена и ждет зрелища. Нельзя обманывать людей. Снова дверь, которая распахивается, а в меня швыряют камнем, поторапливая.
Как это было?
Как на той, брошенной мне под ноги дороге.
Белый песок, нагретый солнцем. Странно, что я чувствую тепло. И пытаясь его сохранить, зачерпываю горсть песка, а он, текучий, выскальзывает сквозь пальцы. Только к коже прилипают белые песчинки.
— Тварь! — этот голос вырывается из гула толпы. И в меня летит гнилая репа. Уклониться просто, но… люди отзываются свистом, гоготом.
Им смешно?
Что смешного в том, что меня убьют?
Я разглядываю решетку, за которую не перебраться — прочная и высокая. Прутья ее остры, а на остриях головы висят. Звериные и человеческие, а над головами кружатся мухи, и жужжание их в какой-то момент заглушает даже рев толпы.
Смотрю и на них, пришедших на арену.
Люди?
Наверное.
Когда-то были… и будут, когда покинут арену, унося с собой запах крови и хмель азарта. Сейчас же они все на одно лицо, и лицо это искажено. Мне страшно смотреть на него.
— Ату ее! Ату!
Этот крик заставляет обернуться. И я вижу собак, тех самых, что так желали добраться до меня. И сейчас они кружат, скалятся. На шкурах их свежие раны, а в глазах усталость.
Собаки — не люди.
Но я не хочу убивать их.
— Уходите, — шепчу, понимая, что голос мой не будет услышан.
Они рычат, жалобно, словно извиняясь за то, что нам выпало сойтись здесь во имя чужой забавы. И вожак, в котором явно есть волчья кровь, серый огромный, первым бросается на меня.
И падает под ударом лапы.
Он кувыркается, добирается до решетки и застывает комом плоти. Надеюсь, ему не было больно. Я поворачиваюсь к псам и скалюсь. Рычание мое заставляет людей примолкнуть.
А псы просто ложатся на песок…
— Ату ее! — кричит распорядитель и, силясь дотянуться, сует палку сквозь прутья. Но псы далеко и вставать не собираются. По рядам проносится разочарованный гул, и распорядитель вскидывает руку.
Четыре собаки.
Четыре стрелы.
Четыре свежих трупа.
И я понимаю, что выйти живым из этого круга не получится.
А сзади раздается лязг, и открываются ворота, чтобы пропустить…
…я ждала светловолосого парня с копьем, а на арене появился Олли. Мой брат ступил на песок, огляделся и презрительно сплюнул под ноги.
Он был бос и без рубашки. Кожаные штаны пестрели пятнами, а на груди Олли виднелась пара свежих ран. Левая рука была перевязана, но сквозь полотно проступили уже бурые пятна крови. В правой руке он держал копье, то самое, что должно было убить меня.
— Здравствуй, сестричка, — Олли опустил копье и решительно шагнул ко мне. — Говорил же, свидимся.
Он обнял меня-медведя.
А человека задвинул за спину, встав между мной и толпой.
— Знаешь, — Олли был весел. — Сейчас я безумно рад тому, что стою здесь, а не там.
Он указал на скамьи и людей, которые свистели и кричали.
Им нужна была кровь.
— Тебя убьют.
Как пса, который отказался драться. Всего-то взмах руки и стрела.
— Быть может… — беспечно отозвался Олли. — Не высовывайся, сестричка. И ты бы обернулась. У медведей шкура толстая…
Его плечи украшал узор свежих шрамов. И когда я прикоснулась, Олли дернул плечом:
— Подарок отца. Тем и лучше… меньше сожалений.
— Пиркко…
— Видел, — его взгляд блуждал по арене, по решетке, по рядам со зрителями. — Это из-за бабки все… ты маленькая была, вряд ли ее помнишь.
Помню, но смутно. Седые косы и черные бусины в них. Косы касаются друг друга, и бусины сталкиваются с сухим костяным звуком. Рука ложится мне на лицо, давит, заставляя голову задрать.
Пальцы пахнут травами.
Скрипучий голос песню поет, но песня обрывается… отцовский злой голос вклинивается меж словами, и старуха исчезает.
— И к лучшему. Бабка была с характером. Даже отец ее опасался. А меня от ее взгляда и вовсе в дрожь бросало… поговаривали, что это она на твою мать порчу навела. Думаю, и ты бы недолго прожила, только отец пригрозил, что если она вздумает баловаться… я помню тот разговор.
Олли говорил быстро, словно опасался, что не успеет рассказать всего, что должен.
— Он так и сказал «баловаться»… что он ее из дому выставит. Она шипела, что гадюка… а потом… в общем, не просто так Пиркко на свет появилась.
Старая ведьма не посмела тронуть меня. Но побоялась? Чего?
Что отберу я у законных детей родительскую любовь?
Стану что-то значить для отца?
Смешно даже думать о таком. Только смех этот до слез будет.
Олли пятился, тесня меня к закрытым уже дверям клетки. И говорить не переставал.
— Теперь-то я понимаю… как Пиркко родилась, так мама… она постарела быстро. Она и была-то не очень молода, но…
Некуда отступать.
Песок.
И решетка, сквозь которую выглядывает острие копья.
— Пиркко семь было, когда ее похоронили… а старуха следом ушла. Но я помню, как она Пиркко перед зеркалом усаживала и волосы чесала, все приговаривала, что нет на Севере девушки краше… она и умерла там… в комнате.
Олли часто дышал, и пятно на повязке расползалось.
— А Пиркко не заметила. Перед зеркалом сидела, любовалась…
Старуха не просто умерла — дар передала.
