В Америке повсеместно и в каждом отдельном штате идут расточительные траты — материальных ресурсов, рабочей силы, национального гения. На примере Буфано эти потери поразительно наглядны. И дело не только в том, что его творения скрываются от народа, теряются или используются не по назначению, и не в том, что в ответ за свои труды он получает презрение, глумление и насмешки, и даже не в том, что его драгоценные силы тратятся на бесплодную борьбу с косностью, — величайшее преступление состоит в том, что его возможности не признаны и не востребованы, а завтра среди нас другой Буфано может и не отыскаться. Буфано не рождаются каждый день. Конечно, у нас всегда будут скульпторы, но не такие, как он. Буфано принадлежит нашему времени и наделен его духом. Его не испугает ни одна идея, какой бы великой она ни была, ни одна мечта — пусть и самая грандиозная. Он не из тех, кто говорит: «Нет! Это невозможно!» Он говорит: «Да!» Он говорит: «Приступим сейчас же!»
Я хорошо помню тот день, который провел с ним в городской ратуше Сан-Франциско, когда он хотел, чтобы его выслушали в связи с актами вандализма в отношении его скульптур. Мне никогда не забыть царившей там атмосферы нерешительности, скуки, глупости, безразличия, волокиты, беспорядка, проволочек и путаницы. Не надо было напрягать воображение, чтобы представить себе, как встретят здесь Буфано с его делом. Чиновники, которые должны были бы тут же встрепенуться и навострить уши, конечно, спокойно повернутся к нему спиной и сладко всхрапнут. И такое можно видеть не только в сан-францискской ратуше, но и в Вашингтоне или на мирных конференциях. Пропускается мимо ушей все, что требует немедленного и искреннего участия или помощи. Совсем другая атмосфера воцаряется, когда наступает дележ пирога. Тут все наоборот — ушки на макушке и совсем не до сна.
В тот день, наблюдая разницу между поведением Буфано и поведением людей, к которым он обращался (хотя, по сути, такой шанс ему так и не представился), я убедился, как никогда раньше, что царящие в мире хаос и несправедливость — результат отчаянных усилий облеченных властью людей уйти от дела, которое обязательно должно быть сделано и необходимость которого уразумеет даже малое дитя. Более чем когда-либо я понял, что люди, которым мы в силу их положения передоверяем наши права, эти самые люди предают нас, душат наши мечты и воображение. Человек, который высказывает здравые мысли, который отстаивает простые, прямые способы ведения дел, человек, который требует правды и честности, человек, который ведет себя так, словно все дела действительно ведутся по правде, такой человек приносит множество неудобств, ощущаемых во всех слоях общества. Об этом человеке обязательно идет молва, что он псих, ничего не понимает в практических делах, что у него мозги набекрень, что он путаник и всего лишь поэт, а это в их представлении означает круглый дурак. Но если мы взглянем на деяния этих самозваных знатоков, этих умников, которые водят нас за нос с начала времен, что мы увидим? Где их хваленый порядок, экономия, чувство прекрасного, где их терпимость и выдержка, где дух гуманизма? Что принесла нам их власть? И куда ведут они нас теперь?
Если бы я хоть раз услышал, чтобы кто-нибудь из них говорил о муниципальных делах или о международном положении так, как Буфано говорит о скульптуре, о технических трудностях, о сопротивлении материала, использовании разных инструментов, отношении скульптуры к архитектуре и ландшафту, о ее связях с традицией и искусством прошлого и так далее, тогда я еще мог бы испытывать к ним какое-то уважение. Буфано говорит конкретные вещи — они же лукавят и темнят. Буфано нужно иметь знания и мастерство, иначе его скульптуры развалятся. Буфано нужно думать наперед, потому что его произведения должны иметь долгую жизнь. А эти другие, так называемые деловые люди, только и делают, что вступают в компромиссы и откладывают все на потом, надеясь на тех, кто придет после них. Они ищут одобрения толпы, Буфано же — избранных. Они вьют свое гнездышко, у Буфано же его нет: его дом — весь мир. Они затевают разрушения и растраты, у Буфано в мыслях только созидание, изобилие для всех. Эти люди преуспевают только потому, что знают, как подавить всякое сопротивление; с самого начала карьеры они учатся искусству обмана, двуличности, лицемерия, а также тому, как лучше расстроить планы противника и сбить его с толку. Они живут за счет наших голосов, они набирают вес и власть обманом и грабежом, они не думают ни о чем, кроме своего благополучия. И все это знают! Величайшие мошенники, величайшие проходимцы остаются ненаказанными — напротив, общество часто осыпает их наградами, а иногда посылает за границу как представителей того самого народа, который они опозорили и унизили. С этими фактами никто не будет спорить: эти «птицы» всем известны.
Мне не понять, как случилось, что подобные люди вознамерились воздвигнуть колоссальный монумент святому Франциску, как не понять и того, как соединились в их сознании продажный город и кроткий брат всех людей. И разве не странно, что лишь недавно власти Сан-Франциско задумались о том, чтобы воздвигнуть статую своего небесного покровителя? И кто были покровители города до сих пор? Были они из области духа или более низкого достоинства, вроде золота и опиума? И когда потребовалась (если действительно потребовалась) помощь кроткого святого? И как свойственные ему качества проявляются в поведении жителей города в наши дни? Как вы думаете, узнали бы Франциска Ассизского, появись он завтра в городской ратуше? И не был бы это как раз тот случай, когда к посетителю поворачиваются спиною, чтобы чуток подремать?
Это произошло в тот раз, когда мы рассматривали зверюшек Буфано, в беспорядке разбросанных по разным его «проектам»; именно тогда в моем сознании личность святого Франциска предстала во всем своем величии. Я задумался о тех славных и честных деяниях, которые ему приписываются, вспомнил, как он сорвал с себя одежду в зале суда и остался стоять перед своим отцом в одной лишь власянице и как, облачившись в рубище и захватив с собой нищенскую суму, пошел открывать людям глаза; я подумал и о том, как естественно, что одинокий человек с помощью только сердечного пыла, правды и искренности смог обратить души тысяч людей к добру, сделать так, что повсюду его встречали с радостью и благословением, принести мир и счастье всем людям. Я подумал, что такое случалось не раз, а множество раз в истории человечества и что это может случиться снова сегодня или завтра, когда дух человека поднимется до такой высоты, достигнет такого величия, что мир не сможет этого не заметить. Люди, оказавшие огромное влияние на человечество, не обладали никакой материальной властью; все они отказались от земных благ, полагаясь лишь на горевший в них Божественный дух. Что же, все они глупцы, простаки, больные мечтатели? И мы должны подвергать сомнению их искренность, любовь к истине и честность? А их самих считать возмутителями спокойствия, фанатиками и безумцами?
О таких людях можно только сказать, что они — как скалы, нежные скалы, счастливые скалы, мудрые и сострадательные скалы. Они прорвали удушающую паутину. Их жесты проникновенны и торжественны. Их деяния подобны монументам, над которыми не властны ни время, ни стихии.
* * *
Почти всем лучшим произведениям прославленных скульпторов нашего времени место в салоне, морге или будуаре. Похоже, большинство из них созданы, чтобы только ублажить других художников. Они не стоят где-нибудь в гуще жизни, не борются с непогодой или хотя бы с общественным мнением — они спрятаны, защищены, открыты взорам лишь элиты или снобов. То же самое можно сказать и о современной живописи. Культ гения завел нас в тупик. Те виды искусства, которые призваны находиться среди людей, которым, как воздух, нужны общественная жизнь, те виды искусства, которые оживляют и омолаживают ту вялую, нездоровую атмосферу, в которой мы живем и движемся, прячут от наших глаз. Я имею в виду не только живопись и скульптуру, но также театр, танец, искусство костюма и т.д. В сегодняшней Европе, истерзанной войной и лежащей в руинах, мы видим больше свидетельств культурной и художественной жизни, чем в процветающей Америке. В области искусства мы отстали от остального мира лет на сто. У нас есть все, чтобы в мгновение ока оказаться в нужном месте, где свершается нечто живительное и волнующее. Но мы там никогда не оказываемся вовремя, а только спустя десять, двадцать, пятьдесят лет — словно гости с другой планеты. Если у нас недостаток гениальности, то в Европе — переизбыток; мы могли бы ввозить гениев, как ввозим вина и шерсть. При нехватке идей можем ввозить и идеи. Если мы вдруг осознаем, как глубоко несчастны, нам ничего не стоит послать во все концы земли наших серебряных птиц за elan vital*, разлитой по бутылкам и запечатанной. Мы еще несчастнее, чем решаются думать самые смелые из нас. Мы холодны и бесплодны, мы безрадостны, больны сердцем и разумом; нас душат и подавляют земные блага, страх перед переменами, риском и, больше всего, страх перед новыми идеями. Если мы к чему-то стремимся, так это к «гарантированной безопасности». И мы ее имеем. Мумифицируя себя заживо.
